Елена Арсеньева

Шпионка, которая любла принца

(Дарья Ливен)

«Дорогой друг мой, спешу сообщить, что небезызвестный Вам М. сейчас находится в крайне затруднительном положении. Как я Вас уже информировала, он выступал против законопроекта тори[1] о смертной казни для ткачей, умышленно ломавших недавно изобретенные вязальные машины. Не получив ожидаемой поддержки в палате, он обрел неожиданного союзника в лице служителя муз Б., фигуры более чем одиозной. Сей Б. даже посвятил одно из своих знаменитых стихов жестокому законопроекту! Обрадованный поддержкой любимца светской публики (коя любит равным образом и его поэтическую, и скандальную славу), М. ввел Б. в свой дом — надо сказать, с одобрения своей достопочтенной (только по титулу, но отнюдь не по поведению!) матушки, которая была настолько увлечена вышеназванным поэтом (а ведь он годится ей не просто в сыновья, но в сыновья младшие!), что, по слухам, не раз и не два навещала Б. в его весьма эпатирующем жилище, где я в данный момент имею глупость находиться…»

Ой, нет, последняя строка явно лишняя! Человеку, который получит сие письмо, вовсе незачем знать, какими неисповедимыми путями были добыты столь пикантные сведения об одном из столпов английского дворянства! Надо будет придумать что-нибудь поприличнее… Что? Ну, например, намекнуть, что его корреспондентка шантажировала какую-нибудь светскую даму из числа подруг леди М., вот та и развязала язык. Да, это подойдет! А после слов «не раз навещала Б. в его весьма эпатирующем жилище» можно поставить точку и, пропустив пассаж насчет собственной глупости, продолжать таким образом:

«Но самое очаровательное во всей этой истории то, что и сноха сей высокородной дамы, супруга упомянутого М., леди К.Л., тоже потеряла голову из-за Б. и скомпрометировала себя с ним. Подробности надеюсь узнать от самогр…»

— Да вы меня не слушаете! — послышался возмущенный мужской голос, и дама, лежащая на широкой постели, среди разбросанных подушек и смятых простыней, в одежде Омфалы со знаменитой картины Франсуа Буше (правда, в отличие от пухленькой Омфалы она была более чем стройна), сильно вздрогнула, возвращаясь из мира эпистолярного в мир реальный:

— Ах, боже, ну зачем же так кричать?! Я хорошо слышу!

— Слышите, но не слушаете, — уже тремя тонами ниже, но столь же обиженно проворчал молодой черноволосый человек, лежащий рядом с нею на постели и облаченный в костюм Геркулеса с того же самого полотна Буше. Благодаря этому «одеянию» видно было, что он смугл, великолепно сложен, с чрезвычайно развитой мускулатурой, и, хотя одна нога его была повреждена, все остальное вполне соответствовало античным пропорциям, так что сравнение с Геркулесом было вполне уместно. — Ну что я говорил сейчас, ну что?!

«Гораздо легче жизни бремя, когда один его несешь», — невинно глядя на него своими темно-серыми, очень красивыми глазами, процитирована дама. — Вы читали свое стихотворение о Времени, которое мне очень нравится, гораздо больше нравится, чем «Ода авторам билля против разрушителей станков», которая снискала вам такую популярность среди вигов вообще и у лорда Уильяма Мельбурна в частности. А особенную популярность, — темно-серые глаза лукаво заиграли, она высунула на миг кончик розового языка и дразняще продолжила: — У леди Кэролайн Лэм!

Даме, облаченной в одежду Омфалы, страшно хотелось упомянуть также о старшей леди Мельбурн, однако она сдержалась, потому что получила эту информацию в приватной болтовне от члена парламента лорда Чарльза Грея, который принадлежал к числу ее сердечных друзей, а сие надлежало хранить в тайне. Не выдавать своих осведомителей — этого принципа она, в своем ремесле еще начинающая, придерживалась тем не менее твердо, понимая, что точная и своевременно полученная информация — основа всякого l'espionnage, как говорят французы, an espionage, как говорят англичане, die Spionage, как говорят немцы… словом, всякого шпионажа. Насчет леди Мельбурн-old[2] — опасная тайна, насчет леди Мельбурн-young[3] — секрет Полишинеля, стало быть, с нее и начнем, а там посмотрим, как станет развиваться разговор.

— Ради всего святого! — приподнимаясь на локте, встревоженно уставился на даму молодой человек. — Не начинайте хоть вы!

— Не начинать чего? — вскинула она длинные, изящно разлетевшиеся к вискам брови.

— Ревновать к Кэролайн! — пробурчал ее собеседник. — Довольно с меня самой Кэрол, которая своей ревностью не дает мне житья. Нет, ничего не могу сказать: это самая умная, прелестная, нелепая, очаровательная, ошеломляющая, опасная, колдовская крошка изо всех живых существ, однако…

— Да неужели самая?! — пробормотала дама с непередаваемым выражением.

— О присутствующих не говорю! — расхохотался молодой человек, и на некоторое время дама и ее кавалер приняли ту позу, в которой Буше запечатлел Геркулеса и Омфалу на своей знаменитой картине.

Наконец, разомкнув объятия, «Геркулес» проговорил:

— Впрочем, что касается ума, здесь вам, Дороти, нет равных. И вы, само собой, очаровательны, иначе вам не удалось бы сделать меня своим покорным рабом. Однако Кэрол веселила меня своей изобретательностью. Например, что посылают романтические дамы своим возлюбленным на память? Ну, ну, подсказываю: что они перевязывают какой-нибудь красивенькой ленточкой и вкладывают в изысканный конвертик?

— Прядь волос? — перебила дама, которую и впрямь звали Дороти, Доротея, а иногда даже — Дарья…

— Правильно, прядь волос. Но откуда они срезают эти волосы? — не отставал ее кавалер.

— То есть как? — растерялась Дороти. — Конечно, с головы, откуда же еще?!

— Ага! Откуда еще… — передразнил молодой человек. — То-то и оно, что Кэрол срезала их не с головы, а отсюда! — и он положил руку своей даме на то хорошенькое местечко, на котором у всех без исключения женщин растут только кудрявые волосы.

Дороти оцепенела — не то от изумления и впрямь редкостной изобретательностью леди Кэролайн Лэм, не то от тех движений, которые выделывали шаловливые пальцы ее кавалера.

— Ну, про то, как она, замаскировавшись под пажа, сопровождала мою карету, когда я не захотел взять ее с собой на бал, вы, конечно, знаете, — рассеянно пробормотал кавалер, все больше увлекаясь своим занятием. — И несла мой зонтик, когда мне являлась охота прогуляться под дождем — совершенно так же как в Древнем Египте рабы носили зонтики за своими господами.

— А вы убеждены, что зонтики изобрели в Древнем Египте? — слабо выдохнула Дороти.

Ну, в Древнем Китае, какая разница? Там я еще не был, поэтому не могу утверждать наверное, — свободной рукой отмахнулся молодой человек, который и впрямь был известен как страстный путешественник, а не только как страстный любовник. — Наверняка стало достоянием гласности и то, что бедняжка Кэрол пыталась покончить с собой на одном из светских приемов. Но вряд ли вам известно, что она клялась убить меня, если застанет на месте преступления, а также убить ту, которая окажется в это время со мной… И в точности в это мгновение снизу, из прихожей, раздались гулкий стук в дверь и истерический женский крик:

— Отворите! Отворите немедленно!

— Неужели Кэрол? — с изумлением, однако без особой тревоги произнес молодой человек. — Накликали, вот как это называется.

Дороти отшвырнула со своих кудряшек его руку, будто заигравшуюся кошку, и резко села, подтянув к подбородку стройные колени:

— Кэролайн Лэм?! Здесь?! Боже, я погибла…

— Не тревожьтесь, моя прелесть, — пробормотал «Геркулес», явно наслаждаясь страхом своей «Омфалы». — После ее предыдущего вторжения у меня укрепили дверь, сменили замки и засовы. Черный ход тоже должным образом защищен. Так что мы вполне можем продолжить… ха-ха!.. обсуждать странности Кэрол, пока она будет пробовать на прочность мои двери.

— О боже, ну и вопли! Лорд Мельбурн должен держать свою женушку в Бедламе[4] , а не позволять ей в одиночестве шататься по Лондону! — Дороти соскользнула с постели и метнулась в приоткрытую дверь гардеробной. — Простите, дорогой, но я вынуждена вас покинуть. Своими криками эта ваша «нелепая, ошеломляющая, колдовская» Кэрол разбудит и мертвого. Мне совсем не улыбается, выйдя на улицу, увидеть тут полгорода. Того и гляди наткнешься на знакомого!

— Особенно после выхода вчерашнего карикатурного листа Крукшенка[5] , который вас и впрямь прославил на весь Лондон, — пробормотал «Геркулес», который явно обиделся на «Омфалу» за трусость и, по свойственному ему злопамятству, хотел ее во что бы то ни стало уязвить побольнее. — Неужели вы еще не видели нового листа? Ну так взгляните скорей!

Не озаботясь прикрыть наготу, он дохромал до бюро и вынул из верхнего ящика небольшой лист.

Дороти в это время уже успела буквально вскочить в простенькое темное платье, благо дамские туалеты описываемого времени еще не расстались с античной простотой, которая вошла в моду на исходе XVIII века, и вполне дозволяли обходиться без корсета и даже без избытка нижнего белья, особливо ежели дама была столь же стройна, как героиня нашего повествования. Однако, взглянув на сей лист, она увидела, что именно ее стройность и стала предметом насмешки мистера Крукшенка. Дороти увидела себя изображенной в бальном платье, кружащейся в вальсе с чрезвычайно толстеньким (именно про таких говорят: «Поперек себя шире!») и низеньким (он едва достигал ее груди) кавалером. Внизу значилась подпись художника и название карикатуры: «Longitude and breadth of St.-Petersburg»