Елена Арсеньева

Мост бриллиантовых грез

Ваш нежный рот – сплошное целованье!

…Нас – много. Мы не умеем считать, мы не знаем точно, сколько нас, знаем только – много. Мы собраны сюда, в нашу темницу, из разных мест, и сначала мы поглядывали друг на друга настороженно, надменно. Мы ведь разные! Каждый из нас – сокровище сам по себе. Но сущность у нас одна – сущность прозрачного сверкающего камня, из-за которого люди способны совершать безумства.

Каждый из нас многое мог бы порассказать о своей судьбе! Рассказать о тех руках, которые вынимали нас невзрачными, грязными, бесформенными комочками из синей глины, счищали ее, прятали нас в самых немыслимых местах, вынося из промерзлой тайги или вывозя из душных тропических стран. Мы переходили из рук в руки. Нас разглядывали в лупу и на свет, нас бросали на чашу весов, за нас отсчитывали золотые монеты и смятые ассигнации. Лица мелькали над нами – бородатые лица мужиков и пиратов, сморщенные от хитрости лица ювелиров, бледные от алчности лица дам и господ – тех, кто покупал нас и продавал. Нас ограняли, обрамляли золотом или платиной, нас вдевали в уши или нанизывали на пальцы, нас возлагали на головы или окружали нами шеи, запястья, прикалывали к одежде в виде брошей или орденов. Рядом с нами меркли все прочие камни, и мы с презрением взирали на разные там сапфиры и рубины, на изумруды и топазы, которые люди по глупости своей пытались нам противопоставить.

Тщетно! Они однообразны и унылы, они – только синие, только красные, только зеленые, только желтые. Мы – о, мы… Мы воплощаем в себе бесчисленность, бессчетность, бесконечность! Что может соперничать с нашей невозмутимой сверкающей прозрачностью, с этой чистотой, в которой сосредоточено все многообразие красок и цветов, с этим холодным сверканием, в котором таится жаркая, живая, ослепительная игра солнечных лучей?

Ничто не сравнится с нами – и по красоте, и по умению дурманить человеческие головы. Нас не раз обагряли кровью, однако мы остаемся по-прежнему блистательно чисты и невозмутимы, осознавая свою царственную сущность. Алмаз – император всех камней!

О, это воистину так. Мы знали, что мы – всемогущи. Ради обладания нами люди предавали и убивали друг друга. Мы были для них превыше всего! Но они напрасно думали, что обладают нами. Это мы, мы обладали ими! Одна наша хозяйка, надевая нас и вертясь перед зеркалом, называла нас любимой игрушкой красавиц. На самом же деле и красавцы, и красавицы, и уроды, и дурнушки забавляли нас, были нашими игрушками. Мы делали с ними, что хотели. Мы вершили их судьбы.

И вот однажды случилось нечто непонятное… Руки нашей хозяйки, которые прежде касались нас так любовно, с таким восхищением, дрожали. На нас капали ее слезы. Мы помним, как нас выламывали из наших насиженных, привычных гнездышек-оправ, варварски, торопливо разрушая их. Потом нас ссыпали вместе, в один мешочек, словно мы были какими-то пошлыми горошинами, предназначенными для супа. Мы с возмущением терлись друг о дружку нашими отшлифованными, виртуозно ограненными боками, мы ворчали, мы похвалялись друг перед другом своими историями, мы кичились своей древностью и ценностью и бранили людей, которые смеют обращаться с нами так небрежно, так неуважительно.

Мы помним, как нас куда-то несли… Потом раздались крики. Что-то загрохотало. Потом настала тишина.

С той минуты про нас забыли… Мы лежали в тишине, в темноте, медленно, но верно обрастая пылью и грязью. Мы ждали, когда за нами придут, чтобы вернуть нам прежнее величие, подобающее нашему царственному сану. Мы умеем ждать, ведь мы – порождение земли, мы столь же древние, как сама планета наша. У каждого из нас позади – вечность и впереди – вечность, люди – это ничтожные, мгновение живущие мошки по сравнению с нами. Однако люди нужны нам для того, чтобы вернуть нам блеск, чтобы восторгаться нами! Мы тускнеем и меркнем, когда на нас не смотрят восхищенные, алчные глаза людей!

Но мы знали, что наш час настанет, и терпеливо ждали. И вот наконец-то нас нашли! Солнце заиграло в наших гранях. Мы увидели восхищение и алчность в человеческих глазах. И мы снова ощутили себя властителями человеческих судеб. Мы снова почувствовали, что правим миром!

Часом позже Фанни не обратила бы на него никакого внимания. Часом позже она его просто не заметила бы в той суете, которая начинается в Париже с семи утра и заканчивается около полуночи. И здесь, на мосту Пон-Неф, тоже воцаряется жуткая суета. Автобусы, автомобили, пешеходы… Кому надо, переходят или переезжают через Сену из правой части города в левую и наоборот; кому надо, спешат на остров Сите или оттуда… А главное, с самого раннего утра на парижских мостах начинают болтаться туристы. Туристы обожают парижские мосты, особенно Пон-Неф! Впрочем, чего только не обожают эти самые туристы! Они ретиво вползают на Монмартр, пыхтя и отдуваясь на крутых улочках и почти вертикальных лесенках; слоняются в галереях Лувра; торчат на площади Конкорд, пытаясь обрызгать себя и других водой из фонтанов; топчутся под Эйфелевой башней, истово закидывая головы и рискуя переломить шею; кружат возле Нотр-Дам, разглядывая горгульи-химеры… – ну и вообще кучкуются в тех местах, которые считаются обязательными пунктами посещения для всякого уважающего (и даже не уважающего себя) иноземного вояжера, наконец-то сподобившегося оказаться в знаменитом Париже. Особенно много среди них почему-то японцев (такое ощущение, что гораздо больше, чем в самой Японии!), которые (еще одно ощущение) не спят ни днем, ни ночью и вечно обвешаны самой передовой видеотехникой в мире, а также фирменными пакетами самых дорогих магазинов. Они не выпускают из рук карты Парижа и посреди Елисейских Полей непременно пристанут к вам с вежливыми поклонами и сдержанной мольбой указать, где здесь находится Мулен-Руж, на бульваре Клиши они ищут Вандомскую колонну, а в Тюильри придирчиво вглядываются в статуи, пытаясь выяснить, не эта ли нагая мраморная дама – бронзовый памятник знаменитому Анри IV?.. Правда, Эйфелеву башню все туристы и даже японцы, как правило, находят самостоятельно. Наверное, потому, что она видна практически отовсюду, особенно с парижских мостов.

Ах да, так вот о мостах! Вернемся на один из них.

Итак, часом позже Фанни его ни за что не заметила бы в этом укромном уголке в самом начале Пон-Неф. Как раз там, где пешеходная дорожка сворачивает с набережной Лувра на мост, стоят на парапете два чугунных фонаря. Между ними – изгиб каменной ограды моста и полукруглая каменная скамья. Вот уже почти год, в любую погоду, каждое утро в шесть тридцать пять (ровно в шесть подъем, пятнадцать минут на торопливое умыванье и одеванье, двадцать минут трусцой от ее дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн) Фанни замирает рядом с этой каменной скамьей и кладет руку на парапет. Он серо-белый и в мутном свете раннего утра кажется мертвенным, изрыт раковинками, оставленными временем и досужими прикосновениями все тех же туристов. Раковинки черные – Фанни повторяет про себя, что они забиты не грязью, а пылью времен. Кстати, настоящий нормальный парижанин (если, конечно, он не историк и не поэт) такими высокопарностями не мыслит – метафора насчет пыли времен могла прийти в голову только туристу. Ну правильно, это были слова Лорана, которого, правда, трудно назвать туристом. Но и парижанином он не был. И никакой он был на самом-то деле не Лоран, это Фанни его так стала называть, чтобы не ломать язык на его невероятном, несусветном, варварском имени…

Они впервые встретились именно здесь, возле этой каменной скамьи, где сейчас стоял какой-то парень, перегнувшийся через парапет так низко, что Фанни видела только его туго обтянутый сизыми джинсами зад и ноги, казавшиеся чрезмерно длинными, потому что он приподнялся на цыпочках. Какое-то дурацкое мгновение Фанни верила, что это Лоран. Но нет, конечно: незнакомец был слишком худой, слишком мелкий. И у нее слезы подкатили к глазам – потому что этот тщедушный парень, нагло задравший свой зад над парапетом, занял ее святое, ее священное место, ее Мекку, куда она прибегала, словно смиренная паломница (если предположить, что паломницы, тем паче смиренные, способны бегать, а не брести, тащиться, влачиться… или что они там вообще делают в своем пути к святым местам), уже почти год в тщетной надежде вернуть невозвратимое.

Фанни и сама понимала, что надежда эта напрасна, глупа и смешна, однако ничего не могла с собой поделать. Отчего-то ей казалось, что если Лоран решит вернуться к ней, то не приедет в ее бистро, не позвонит, не подкараулит около дома, а однажды рано утром явится сюда, на Пон-Неф, и станет поджидать ее, опершись на серо-белый мертвенный парапет и поглядывая то на набережную Лувра, откуда должна появиться Фанни, то на другой конец моста, где голуби еще дремлют на голове, плечах и чрезмерно широком кружевном жабо зеленого, бронзового Анри IV (ну да, памятник ему находится именно здесь, на Пон-Неф, и бессмысленно искать его в любом другом месте, будь это даже сад Тюильри!).

Лоран придет именно сюда, потому что здесь, на этом самом месте, они с Фанни встретились год назад.

Вот таким же ранним февральским утром она стояла, низко перегнувшись через парапет, и смотрела на куклу, которую темно-зеленая вода Сены несла под мост. Кукла была роскошная – с распущенными темно-рыжими волосами, которые вились за нею наподобие водорослей, и в длинном белом платье. У нее было ярко намалеванное лицо с наивным, блаженным выражением, как будто ей страшно нравилось колыхаться в ледяной воде под бледным утренним полусветом, изливавшимся сквозь серые войлочные тучи. Откуда она тут могла взяться, интересно знать, если Сена пуста? Откуда свалилась? Нет в обозримом пространстве никакого суденышка, ни яхты, ни баржи, ни плавучего ресторанчика, и даже прогулочным катерам «Batobus» еще р