Елена АРСЕНЬЕВА

СТРАШНОЕ ГАДАНИЕ

Длиннее дороги лишь ветер один,

И глубже любовь

Всех подводных глубин!

1. Жених или черт?

«Пожалуй что, на коровьей шкуре было бы надежней!» — сердито подумала Марина, зябко поводя плечами: из-под двери немилосердно несло по ногам. И усмехнулась: на коровьей-то шкуре она еще пуще намерзлась бы. Ведь шкуру следовало непременно снести к проруби, на реку, в рождественскую вьюжную ночь, и там, севши, очертиться кругом, и глядеть в темную воду, и творить заклинания: «Ой вы, духи водяные, укромные, тайные и потайные, черные, рыжие, белые, карие! Возьмите меня, рабу божию Марину, на свои руки сильные, да не замайте, и несите меня, рабу божию Марину, хоть по всему белу свету, а покажите мне, духи водяные, тайные и потайные, жениха моего нареченного!» По рассказам сведущих людей, вскорости должна непременно замутиться, заклубиться вода в проруби, и оттуда покажутся те самые.., с рожками, черные да мохнатые. Они выскочат на лед, встряхнутся и, покорные заклинанию, схватят за четыре конца коровью шкуру с сидящей на ней отважной девицей — и поднимутся ввысь. Понесут по воздуху любопытную Марину, куда ее судьба поведет, будь то хоть Москва, или Санкт-Петербург, или Малороссия, или, сохрани боже, промерзлая Сибирь, а то и вовсе непредставимая чужеземщина. Да, уж тут она подрожала бы на свирепом ветру: ведь нечистая сила небось летит быстрее птицы, даром что в сердцах называют ее «нелегкой»! Впрочем, и ей нелегко пришлось бы: ведь черти, жаждущие отмщения, разъяренные тем, что их заставили служить человеку, вдобавок — глупой девке, во что бы то ни стало тщились бы или скинуть ее со шкуры, или заставить хоть пальчик высунуть из охранного круга. Но не зря сказано: «Дай черту палец — он всю руку отхватит!» И едва вцепятся мохнатые когтистые лапы нечистиков в свою жертву — все, поминай как звали: уволокут в подводные и подземные глубины, в самое пекло разок согрешившую душеньку (это ведь одна только тетушка уверена, что грехи влачатся за Мариною подобно цепям да веригам юродивого!), а злосчастное, выпотрошенное тело ее будет брошено рядом с прорубью и той самой шкурою…

Ой, нет! С зеркалом гадать не так страшно. Вот только сквозняки здесь… Баню топили сутра — теперь она почти выстыла. Одно хорошо: в такую холодину уже не сунется мыться всякая сила нечистая: банники, домовые, русалки, черти… Хорошо было бы дома, в своей светелке, жарко натопленной! Нет, приходится ночь коротать в баньке, потому что дядюшка еще задолго до Рождества велел выдрать всякого, кто осмелится снег полоть, либо воск топить, либо щупать полешки в поленнице, бегать украдкою в овин — спрашивать «хозяина» о богатстве или бедности будущего жениха, — словом, запретил все, что исстари проделывали красные девицы, желая узнать свою судьбу.

Марина по себе знала: побоями заневестившуюся девушку не испугаешь… Но дядюшка, разойдясь, не знал удержу в жестокости обхождения со своими дворовыми людьми: девок насильственно бесчестил, а мужиков и баб порол нещадно, привязав прежде к кресту, нарочно для сей цели сделанному. Жена на этот жестокий блуд смотрела сквозь пальцы: как и многие записные грешницы, с наступлением старости она обратилась к религии и была теперь украшена сединами и добродетелью, совершая свой туалет исключительно святой водою и ладаном. Из-за этого вокруг нее стоял запах — такой благостный и сильный, что ни человеку, ни черту не вынести. Тетка же все равно во всем видела вражьи козни. Слушая ее, казалось, будто она находится с диаволом в самой тесной дружбе, до того ей хорошо были знакомы все его привычки и взгляды. Да кабы она только нравоучительствовала! В изобретательности наказаний для ослушной прислуги она превосходила самих работников адовых, у которых, известное дело, весьма убогий набор мучений: ну, поджаривают грешников на сковородках, ну, варят в смоле… А кто из них пробовал поставить дворовую девку голыми коленками на пол, утыканный гвоздями, да бить по спине тяжелым вальком? И при этом не просто злорадствуя, а вопия об очищении духовном…

Разве удивительно, что ни одна из Марининых сверстниц, знавших ее сызмальства, не осмелилась нынче разделить с барышней ее ночное бдение — даже не в доме, а в баньке, притулившейся на самой окраине огромного сада, надежно скрытой от господских окон столетними неохватными деревьями и непролазными зарослями шиповника?

Герасим, самый опасный в доме человек после господ, любимый слуга и отъявленный наушник, сущий пес натасканный, громогласно вторил барыне: мол, не задумается прийти ночью в девичью — выискать ослушниц. Девки боязливо отводили глаза: знали, что Герасим не только по-звериному жесток, но и столь же похотлив. Он во всем был наперсником барина и не только подъедал после того остатки, но порою не стеснялся даже распробовать нетронутое «кушанье» — и ему все сходило с рук. Да, страху барин с барыней напустили на все поместье, однако никакие запреты и угрозы не могли помешать любопытным девушкам, скажем, наесться на ночь соленой капустки до отвала, чтобы ночью мучила их жажда, а воды напиться подал бы им во сне суженый!

Однако Марине такое гадание казалось ненастоящей забавой. Уж сколько раз она это пробовала: на прошлое и позапрошлое Рождество, и Крещение, и Катеринин день, который тоже считается подходящим для выведывания судьбы, — а все попусту: сны растворялись в ночи, и, ежели даже навещал кто-то Маринины грезы, вспомнить об этом поутру она никак не могла. А ведь ей уже девятнадцать. Пора, пора узнать, какая ей приуготована участь. И даже ежели суждено остаться вековухой , то следует проведать об сем заранее, чтобы подумать о будущем. Терпение ее от жизни при несносных и жестокосердных опекунах истощилось, и, ежели не найдется мужчина, который возьмет на себя заботу о ней, Марина возьмет эту заботу в свои руки. В конце концов, по завещанию родительскому она столь богата, что даже и самый зажиточный монастырь с радостью примет эти богатства — вместе с их обладательницей. Правда, сказано было в завещании, что Марина может войти во владение своим состоянием либо при замужестве, либо после двадцатилетия своего. Остался год.., один только год ей терпеть в своем родительском доме постылых опекунов, а пока и пикнуть не смей.

* * *

Эх, сбежать бы куда-нибудь на этот год…хоть за тридевять земель! Нет, надо было пойти все же к проруби…А как черти занесли бы ее в неведомые страны, со шкуры-то и соскользнуть!

* * *

Марина невесело усмехнулась — да и ахнула. Ну о чем она только думает?! Ведь полночь наступит с минуты на минуту, а у нее еще ничего не готово!

Тетка, дядя, их затурканные крепостные, черти, наследство, коровья шкура и прорубь вмиг вылетели из головы. Марина схватила зеркало, тайком унесенное из светелки, прислонила его к чурбачку, поставила рядом свечу (надо бы две, но она до смерти боялась чужого глаза, привлеченного светом, сквозившим из баньки!) и два красивых серебряных стаканчика с вином да два ломтя пирога. Ничего, кроме этого, раздобыть Марине не удалось: ключи от буфетов и шкафов с хорошей посудой тетка самолично носила на поясе.

А вдруг жениху не понравится угощение? Вдруг ей сужден царский сын, к примеру!

Очень хотелось перекреститься, как перед началом всякого дела, однако же никак было нельзя. Зажав на всякий случай руки меж коленок, Марина поглубже вздохнула — и проговорила заветные слова:

— Суженый мой, ряженый, приди ко мне вечерять!

Собственный голос показался Марине до того дрожащим и жалобным, что она рассердилась. По счастью, заклинание следовало произнести трижды. В другой раз голос звучал уверенней, ну а в третий и вовсе хорошо вышло:

— Суженый мой, ряженый, приди ко мне вечерять! Она уставилась в зеркало так пристально, что заслезились глаза.

* * *

А там ничего не было, кроме дрожащей свечи и бледного девичьего лица. Глаза казались темными и глубокими, и Марина, с невольной завистью к своему отражению, подумала, что вот кабы и на самом деле были у нее такие загадочные глаза, может, и не сидела бы она сейчас в баньке, гадая, грядет ей свадьба или нет: небось само собой уже кто-нибудь к ней присватался бы. Хотя.., где б он увидал Марину, жених богоданный? На балах она бывает годом-родом, да и одета так, что уж лучше таиться в уголке, не танцуя, избегая приглашений, чтобы некий учтиво-насмешливый кавалер не вытащил на всеобщее обозрение мятые фижмы и вышедший из моды роброн. Богатейшая невеста губернии выглядела наибеднейшей приживалкою, и это продлится еще год. Только год.., целый год! Ах, кабы и впрямь подеваться куда-нибудь на этот год, а потом, ко дню своего двадцатилетия, заявиться к тетке с дядькою, небось уже потирающим руки в предвкушении часа, когда состояние безвестно сгинувшей племянницы к этим жадным рукам прилипнет! Но куда скрыться? Удариться в бега, подобно опозоренной дворовой девке? Настигнут, схватят, приволокут назад… У Марины ведь ни денег на путешествие, ни места, где можно притаиться, нет.

Горячая слезинка побежала по захолодевшей щеке, и ее прикосновение заставило Марину очнуться. Ну вот, за своими печальными мыслями она опять забыла, зачем здесь сидит! Тупо глядится в зеркало, думая о своем, а ведь сказано, не раз было в девичьей сказано: только о нем, неведомом и желанном, думать, только его призывать! И она вновь забормотала, стискивая ворот полушубка:

— Суженый мой, ряженый…

Горло вдруг перехватило. Отражение свечи заметалось, как если бы его коснулось резкое дыхание ветра.., или чье-то чужое дыхание. Марина зажмурилась от страха, а когда открыла глаза, едва не свалилась с лавки, увидев в зеркале рядом с собой незнакомое лицо, глядящее на нее с удивленной улыбкою.

* * *

Рука сама взлетела для крестного знамения, и пальцы уже сложились щепотью, но брови на незнакомом лице укоризненно сдвинулись, и Марина спохватилась, что видение от креста исчезнет, как и от молитвы. Рука безвольно упала на колени, и Марина уже не сводила глаз с лица незнакомца, жадно разглядывая каждую его черточку.