Роберт Говард
Гиена Сенекозы
Смутное недоверие к этому колдуну по имени Сенекоза возникло у меня в первую нашу встречу. Со временем же оно постепенно переросло в ненависть.
Я был на восточном побережье новичком, в избытке наделенным любопытством, ничего не смыслил в африканских обычаях и легко поддавался порывам души. Приехал я из Вирджинии, поэтому расовые предрассудки во мне были очень сильны, и, без сомнения, чувство собственной неполноценности, постоянно внушаемое мне Сенекозой, послужило главным поводом для антипатии.
Он был удивительно высок и строен – шести футов и шести дюймов ростом, и так мускулист, что весил, наверное, не меньше двухсот фунтов. При его-то стройности подобный вес мог бы показаться невероятным, но этот чернокожий гигант словно сплошь состоял из мускулов. Чертами лица он не слишком походил на негра. Высокий, выпуклый лоб, узкий нос и тонкие, прямые губы куда лучше подошли бы берберу, чем банту, но волосы его были курчавы, словно у бушмена, а кожа – чернее даже, чем у масаи. Цвет его лоснящейся шкуры был не таким, как у людей из окрестных племен, и я решил, что Сенекоза принадлежит к какой-то другой породе.
На ранчо он появлялся редко, как правило, без предупреждения. Иногда он приходил один, а порой его сопровождали, держась на почтительном расстоянии, с десяток масаи, причем самых диких. Эти обычно останавливались поодаль от построек и, крепко сжимая древки копий, подозрительно следили за каждым из нас.
Сенекоза приветствовал нас в высшей степени любезно. Он вообще обладал крайне изысканными манерами, однако мне его безукоризненная вежливость казалась неискренней, и меня никак не покидало смутное ощущение, будто этот черномазый насмехается над нами. Обнаженный чернокожий великан совершал какие-нибудь незатейливые покупки вроде медного котла, бус или старого мушкета, передавал вести от какого-нибудь местного вождя и величественно удалялся.
Как я уже говорил, мне он вовсе не нравился, и я как-то поделился своим мнением с владельцем ранчо Людтвиком Стролваусом, который приходился мне дальним – что-то вроде десятиюродного брата – родственником. Людтвик только хмыкнул в русую бороду и заявил, что с этим колдуном все в порядке.
– Да, верно, среди туземцев он – сила. Все они боятся его. Но белым людям он друг. Ja.
Людтвик обитал на восточном побережье с давних пор, до тонкости понимал и туземцев, и австралийских коров, которых разводил, но воображением был обделен.
Обнесенное частоколом ранчо стояло на вершине невысокого холма, а вокруг на многие мили простирались лучшие выпасные луга во всей Африке. Частокол был замечательно приспособлен для обороны, а в случае набега масаи внутрь можно было загнать почти всю тысячу голов скота, принадлежавшего Людтвику и составлявшего предмет его необычайной гордости.
– Уже тысяча голов, уже тысяча, – говорил он, и улыбка медленно расплывалась на его круглом лице. – А потом – о! – десять тысяч, и еще десять тысяч. Хорошее начало, очень хорошее. Ja.
Я-то, сказать по секрету, восторгов насчет коров не питал. Туземцы и пасли их, и загоняли в коррали, а нам с Людтвиком оставалось лишь разъезжать по округе да распоряжаться. Такая работа ему нравилась больше всего, и потому я оставил ее ему почти целиком.
Таким образом, моим основным занятием было ездить с ружьем по вельду, иногда в одиночку, иногда в сопровождении слуги. Не могу сказать, что я добывал много дичи: во-первых, стрелок из меня никакой, даже в слона попаду с трудом, а во-вторых, жалко было убивать зверей просто так. Какая-нибудь антилопа могла выскочить из зарослей прямо перед грудью моей лошади и умчаться прочь, а я замирал, восхищенный ее стройным, грациозным телом, пораженный ее дикой красотой, и ружье мое оставалось лежать на луке седла.
Мой слуга, туземный парнишка, начал было подозревать, что я нарочно не стреляю, и принялся отпускать подленькие намеки на мою женоподобность. Я был еще зелен и дорожил даже мнением туземца, хоть это и крайне глупо. Его замечания уязвляли мою гордость, и однажды я, выбив его из седла, лупил до тех пор, пока он не запросил пощады. После этого он больше не отваживался обсуждать мои действия.
Однако в присутствии колдуна я чувствовал себя каким-то неполноценным. Другие туземцы отказывались о нем говорить. Сколько я ни пытался вытянуть из них хоть что-нибудь, они лишь испуганно закатывали глаза, показывали жестами, что им страшно, да еще изредка лепетали, что колдун обитает среди каких-то племен вдали от побережья. Пожалуй, все сходились на том, что Сенекозу лучше оставить в покое.
Но одно происшествие утвердило меня в моей неприязни к колдуну.
Тем самым таинственным образом, каким распространяются новости в Африке, минуя уши большинства белых, мы узнали, что Сенекоза что-то не поделил с вождем какого-то крохотного племени. Слух был весьма неопределенным и, казалось, не особенно подтверждался фактами. Но вскоре после этого вождя нашли наполовину сожранным гиенами. Само по себе это не было столь уж необычным, однако испуг, с которым восприняли эту новость туземцы, был очевиден. Тот вождь для них ничего не значил и даже не пользовался уважением, но его кончина перепугала всех чуть не до смерти.
А чернокожий, если он чего-то сильно боится, опасен, как загнанная в угол пантера. К следующему визиту Сенекозы туземцы снялись с мест все до единого, ушли и не возвращались до тех пор, пока он не соизволил удалиться.
Казалось, между страхом туземцев, Сенекозой и разорванным гиенами вождем существует некая неуловимая связь.
Вскоре после этого еще одно происшествие усилило мои подозрения. Я, сопровождаемый слугой, заехал далеко в вельд. Мы остановились возле маленького холмика-копи, чтобы дать отдохнуть лошадям, и я увидел гиену, пристально рассматривавшую нас с его вершины. Весьма удивленный: эти твари вообще-то стараются не приближаться к человеку днем, – я вскинул ружье и начал целиться, так как гиен терпеть не могу. Но слуга схватил меня за руку.
– Нет стреляй, бвана! Нет стреляй! – воскликнул он и затараторил что-то на своем языке, которого я не понимал.
– Что еще? – с нетерпением спросил я.
Но он продолжал лопотать и цепляться за мою руку, пока я не догадался, что эта гиена – не простая, а что-то вроде фетиша.
– Ладно, не буду, – согласился я, опуская ружье.
Именно в это мгновение гиена повернулась к нам спиной и скрылась из виду. Костлявый, омерзительный зверь двигался вроде бы и неуклюже, но одновременно так грациозно и величественно, что забавное, хоть и совершенно нелепое, сходство было очевидным.
Рассмеявшись, я указал туда, где скрылась гиена:
– Ну точно словно сам колдун Сенекоза воплотился в гиену!
Моя невинная шутка оказалась неудачной: слуга-туземец буквально позеленел от ужаса, а затем, развернув своего пони, погнал куда-то в сторону ранчо, испуганно озираясь на меня.
Раздраженный, я поскакал за ним, на ходу обдумывая, что же случилось. Гиены, колдун, разорванный на части вождь, вся округа в страхе – какая между всем этим связь? Я думал и думал, однако, будучи в Африке новичком, да еще вдобавок молодым и нетерпеливым, в конце концов досадливо пожал плечами и выкинул эту неразрешимую загадку из головы.
В следующий свой визит на ранчо Сенекоза ухитрился встать прямо напротив меня, и на какой-то миг взгляды наши встретились. Невольно вздрогнув, я отступил на шаг, ощущая примерно то же самое, что должен ощущать человек, неосторожно взглянувший в глаза змеи. Казалось бы, Сенекоза вел себя как обычно и вовсе не искал со мной ссоры, однако от него явно исходила угроза. Краска отлила от моих щек, и я совсем уже было собрался полезть в драку, но он развернулся и ушел, даже не посмотрев в мою сторону. Я никому ничего не сказал, но отлично понял: Сенекоза по совершенно не понятным мне причинам ненавидит меня и замышляет убить.
Как раз с того дня мое недоверие к колдуну превратилось в глухую ярость, которая затем переросла в ненависть.
А потом на ранчо появилась Эллен Фарен. Отчего ей вздумалось отдыхать от светской жизни в Нью-Йорке на восточно-африканском ранчо – бог весть. Вообще-то Африка – не место для женщин. Именно так Людтвик, также приходившийся ей сколько-то-там-юродным братом, и сказал, хотя был невероятно рад ее приезду. Что до меня, я никогда особенно не интересовался девушками, чувствовал себя в их присутствии крайне глупо и всякий раз спешил поскорее откланяться. Однако в нашей глуши белых было всего несколько человек, и общество Людтвика успело порядком мне наскучить.
Эллен была молода и хороша собой. Розовые щечки, золотистые локоны, огромные серые глаза, стройная фигура...
Она стояла на просторной веранде; краги, шпоры, куртка и легкий пробковый шлем удивительно шли ей. Я, сидя на жилистом африканском пони, глазел на нее и чувствовал себя крайне неуклюжим, грязным и глупым.
А Эллен увидела перед собой коренастого парнишку с песочного цвета шевелюрой и водянистыми, сероватыми глазами, невзрачного и несимпатичного, облаченного в пропыленный костюм для верховой езды и перепоясанного патронташем, на котором с одной стороны болтался крупнокалиберный кольт, а с другой – охотничий нож устрашающей длины.
Я спешился, и она подошла ко мне, протягивая руку.
– Меня зовут Эллен, – заговорила она, – а ты, я знаю, Стив. Кузен Людтвик о тебе рассказывал.
Я пожал ее руку, и дыхание мое остановилось – каким восхитительным может быть простое прикосновение!
Эллен принялась осваиваться на ранчо с неимоверным энтузиазмом – она все делала именно так. Пожалуй, я никогда не встречал человека более жизнерадостного, умевшего так наслаждаться жизнью. Она просто кипела весельем и задором!
Людтвик отдал ей лучшую лошадь на ранчо, и вскоре мы объездили всю округу.
Эллен очень интересовалась черными. Те, не привыкшие к белым женщинам, боялись ее. Только позволь ей – тут же спешится и примется играть с негритятами. Никак не могла понять, отчего к черным нужно относиться, как к грязи под башмаками. Мы много об этом спорили, но убедить ее я не сумел и просто выпалил: она-де ничего здесь не знает и потому должна поступать, как я говорю. В ответ она надула свои прелестные губки, обозвала меня тираном, пришпорила лошадь и унеслась в вельд, на прощание обернувшись и бросив мне презрительную улыбку. Распущенные волосы ее стелились по ветру...
