Лев Николаевич Гумилев
Этно-ландшафтные регионы Евразии за исторический период
В научном наследии академика Л.С. Берга, помимо многочисленных, хорошо известных исследований, стяжавших ему заслуженную славу, есть отдельные мысли, которые не нашли воплощения в специальных трудах и в свое время не были оценены по достоинству. Уже в начале века Л.С. Берг ставил проблемы, для разрешения которых требуется огромный фактический материал. Одной из таких проблем и посвящена эта небольшая статья.
Еще в 1922 г. Л.С. Берг выдвинул следующее положение: «Географический ландшафт воздействует на организмы принудительно, заставляя все особи варьировать в определенном направлении, насколько это допускает организация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, жизнь на островах и т.д. – все это накладывает особый отпечаток на организмы. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться в другой географический ландшафт или вымереть»[1]. Под ландшафтом понимается «участок земной поверхности, качественно отличный от других участков, окаймленный естественными границами и представляющий собой целостную и взаимно обусловленную закономерную совокупность предметов и явлений, которая типически выражена на значительном пространстве и неразрывно связана во всех отношениях с ландшафтной оболочкой»[2].
Л.С. Берг выдвинул этот тезис, имея в виду теорию эволюции всех форм органического мира. Но в таком широком применении любой тезис не только может, но и неизбежно должен встретить массу возражений. Прежде всего невозможно исключить все другие факторы, влияющие на эволюцию, например селекционизм или климатические колебания общепланетарного масштаба и т.п.
Возможны и недоразумения, к числу которых следует отнести сопоставление хорономического (от греческого «хорос» – место) принципа Л.С. Берга со спекулятивной концепцией географического детерминизма Бодена и Монтескье. Сходство здесь чисто внешнее, а разница глубокая и принципиальная, но это вскрывается лишь при детальном, добросовестном разборе обоих тезисов, а таковое можно проделать только на конкретном материале.
Отсюда явствует, что для проверки правильности тезиса нужно выбрать подходящий материал, т.е. вид, модификации которого были бы точно локализованы и датированы, и ландшафт, достаточно изученный как в пространстве, так и во времени.
Нашим требованиям отвечает, как ни странно, вид Homo sapiens, формой существования которого являются устойчивые коллективы, называемые этносами или народностями, под которыми мы понимаем «коллективы особей, противопоставляющие себя всем прочим коллективам»[3]. С одной стороны, этносы граничат со специфической формой движения – развитием человечества по спирали, а с другой, через добывание пищи, – с биоценозом того ландшафта, в котором данный этнос образовался, ибо «люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться» (Энгельс), а все это они получают от географической среды, именуемой природой. Судьбы вида Homo sapiens известны на протяжении двух тысячелетий лучше, чем судьбы любого другого вида. Поэтому для решения поставленной Л.С. Бергом проблемы мы привлекаем новый материал – историю.
Не безразличен и выбор территории. История народов доколумбовой Америки, Австралии, Африки южнее Сахары и даже Океании известна столь отрывочно, что надежным пособием для проверки любой закономерности быть не может. Более полно изучена история народов Западной Европы и Юго-Восточной Азии. Многообразие факторов, влияющих на исторический процесс, затрудняет подыскание однозначных решений для частных задач и вспомогательных исследований исторического процесса в целом с учетом географического фактора. Ландшафт прибрежных территорий лишен резких переходов, и, следовательно, все природные закономерности, наличие которых бесспорно, сглажены, поэтому здесь их гораздо труднее выявить. Наиболее подходящей областью исследования является внутренняя часть Евразийского континента, четырехугольник степей, тянущийся от уссурийских джунглей до Динарских гор, очерченный с севера зоной тайги или влажных лесов, а с юга пустыней, в которую вкраплена цепочка оазисов. История обитающих здесь народов известна с V в. до н.э.; соотношение их хозяйства, быта и организации с колебаниями степени увлажнения аридной зоны изучено специально.
Очень важно, что большую часть известного нам периода евразийские степняки жили натуральным хозяйством, т.е. были крайне тесно связаны с биоценозами населяемых ими регионов. Поэтому природные закономерности в их исторических судьбах проявлялись здесь более резко и могут быть учтены.
Утверждая это, мы ни в коей мере не забываем о роли производительных сил и связанных с ними производственных отношений. Но в ранние эпохи, когда господствовало натуральное, или простое товарное, хозяйство, производительные силы общества были связаны с эксплуатацией природных богатств при довольно стабильной технике на протяжении многих веков. В этих условиях воздействие человека на природу было весьма ограниченным, главным было приспособление к ней, и, надо сказать, древние народы достигли максимальной степени адаптации к вмещающим их ландшафтам. Прирост населения в рассматриваемый период регулировался в значительной степени межплеменными войнами и детской смертностью.
Разумеется, изолированное существование таких человеческих коллективов не означало их отключения от всемирно-исторического процесса социального развития, но механизм этого явления сложен, и мы вернемся к нему специально в конце статьи.
Наша задача – проанализировать соотношение социальных и природных факторов, неотделимых друг от друга. В принятом нами аспекте целесообразно рассмотреть это население с точки зрения естественной науки – исторической географии[4] – как антропофауну, что отнюдь не противоречит наличию других аспектов, при которых исследователь ставит перед собой иные задачи. Предлагаемая работа является всего лишь осуществлением задач, намеченных IV съездом Географического общества СССР в мае 1964 г. в Москве[5].
Для решения поставленной нами проблемы крайне важен выбор методики, так как гуманитарии и естественники подходят к решению одной и той же задачи совершенно различно. Для историка-источниковеда важно прежде всего установить аутентичность источника, а затем проверить его данные путем внутренней и компаративной критики. Такая методика для географа непригодна, так как авторы древних и средневековых источников никогда не интересовались проблемой, занимающей нас, и ничего по этому поводу не писали. Из их сочинений мы можем извлечь только некоторое количество фактов в хронологической последовательности и при тщательном анализе обнаружить некоторые причинные связи между событиями. Это все!
Однако ученые-естественники никогда не получают больше, а тем не менее умеют создавать «эмпирические обобщения», по степени достоверности не отличающиеся «от научно установленного факта»[6]. Только этим путем развиваются, и надо сказать блестяще, естественные науки в XX в.
Поэтому нам нет причины отказываться от применения этой методики к большому, уже собранному материалу, остро нуждающемуся в научном синтезе, В самом деле, полная хронологическая таблица и серия подробных исторических карт дают исследователю материал, принципиально не отличающийся от геологической или зоологической коллекции или от тщательного географического описания местности. И там и тут собранные экспонаты молчат, но, будучи сведенными в систему, позволяют установить последовательность либо отложения слоев земной коры, либо соотношения ландшафтных зон, а также (и мы на этом настаиваем) характер взаимодействия между человеком и природой, Однако при таком подходе мы в отношении исторического материала являемся естественниками и, чтобы не вносить терминологической путаницы, будем называть новую научную дисциплину не историей, а либо «этнологией», если при помощи знания явлений природы мы изучаем историю народов, либо «исторической географией», если при помощи истории мы изучаем явления природы. При такой постановке вопроса только эта научная дисциплина может нам помочь.
Теперь перейдем к разбору фактического материала, т.е. к классификации общественных систем насельников Евразии как формы существования бытовавших там этносов. Отметим, что общественные системы народов были тесно связаны с уровнем развития их производительных сил и способом производства, т.е. с системой хозяйства населяемых этими народами стран. Но при этом возникает первое затруднение – с IX в. до н.э. до XVIII в. н.э. в евразийских степях бытовал один способ производства: кочевое скотоводство. Если применить к ним одну общую мерку, то мы должны полагать, что все кочевые общества были устроены единообразно и были чужды всякому прогрессу настолько, что их можно характеризовать суммарно, а детали отнести за счет племенных различий. Такое мнение действительно считалось в XIX и начале XX в. аксиомой, однако фактический материал, имеющийся в нашем распоряжении, позволяет его отвергнуть[7]. Несмотря на устойчивое соотношение между площадью пастбищ, поголовьем скота и численностью населения, в евразийских степях не было и тени единообразия общественно-политических систем, а за 3000 лет своего существования кочевая культура прошла творческую эволюцию, не менее яркую и красочную, чем страны Средиземноморья или Дальнего Востока. Однако местные условия придали истории кочевников несколько иную окраску, и наша задача состоит в том, чтобы уловить не столько элементы сходства между кочевыми и земледельческими общественными системами, сколько различия, и указать на их возможные причины.
Территориальное распределение древних народов было отнюдь не беспорядочным, однако естественные границы их местообитаний определялись не рельефом (например, горными хребтами) и многоводными реками (см. рисунок).
