Жюль Верн
Воспоминания о детстве и юности
1
Воспоминания о детстве, юности?.. Как раз у людей моего возраста и принято о них спрашивать. Подобные воспоминания поживее событий, свидетелями или участниками которых мы были в зрелые годы. Когда пройдена середина жизни, разум привыкает возвращаться к началу. Вызываемые им картинки не из тех, что могут потерять свежесть или ясность очертаний: это — нестареющие фотографии, время их делает все более четкими. Так оправдывается глубокий смысл слов одного французского писателя: «Память дальнозорка». С годами она удлиняется подобно подзорной трубе, у которой вытягивают тубус, и тогда память может различать самые далекие контуры прошлого.
Заинтересуют ли кого-нибудь такого рода воспоминания?.. Не знаю. Но, может быть, молодым читателям бостонского «Геулз кемпэньон» будет все-таки любопытно узнать, когда впервые я почувствовал в себе призвание писателя, то самое призвание, которому следую и по сей день, переступив шестидесятилетний рубеж? И вот, по просьбе директора упомянутого журнала, я вытягиваю тубус памяти, оборачиваюсь и смотрю назад.
2
Прежде всего: всегда ли у меня был вкус к рассказам, в которых нет преград воображению. Да, несомненно, а моя семья очень почитала изящную литературу и искусства, откуда я делаю вывод, что в моих инстинктах большую роль играет наследственность. Далее, есть еще одно обстоятельство: родился я в Нанте, там прошло мое детство. Сын наполовину парижанина и матери-бретонки, я жил посреди толкотни большого торгового города, начального и конечного пункта многочисленных дальних странствий. Я будто снова вижу эту Луару, многочисленные рукава которой соединены перевязью мостов, вижу ее забитые грузами набережные, затененные густой листвой огромных вязов; двойная колея железной дороги и трамвайные линии еще не избороздили ее. Корабли приютились у стенки в два-три ряда. Другие поднимаются вверх по реке или спускаются вниз. В то время не было пароходов; точнее — их было слишком мало, но зато каковы были парусники, парусники, ходовые достоинства которых сохранили и даже улучшили американцы в своих клиперах[1] и трехмачтовых шхунах! У нас тогда были только грузные парусники торгового флота. Сколько воспоминаний они у меня вызывают! В воображении я карабкался по вантам,[2] забирался на марсы,[3] цеплялся за клотики![4] Как жаждал я пройтись по качающимся сходням, соединявшим эти корабли с берегом, и ступить ногой на палубу! Но, по-детски робкий, я не осмеливался на это! Да, я был робким, хотя и видел, как делается революция, рушится режим, рождается новое королевство, мне было тогда всего два года, но я слышал все-таки ружейные выстрелы на улицах города, в котором — как и в Париже — население боролось против королевских войск.
Однажды я все же рискнул и перелез через фальшборт[5] трехмачтового корабля, вахтенный которого нес свою службу в каком-то кабачке по соседству. И вот я на палубе… Рука моя схватила фал,[6] и тот заскользил в блоке!.. Сколько было радости! Люки трюмов открыты!.. Я наклонился над бездной… Стойкий запах ударил мне в голову — запах, в котором едкие испарения гудрона смешались с ароматами специй!.. Я выпрямился и пошел на полуют,[7] заглянул в надстройку… Надстройка была пропитана запахами моря, я словно вдохнул океанского воздуха! Вот кают-компания с привинченным столиком — на случай качки, которой, увы, не было в споконных водах гавани! Вот каюты со щелкающими замками на дверях, где я хотел бы жить долгими месяцами, и такие тесные и жесткие койки, в которых мне хотелось бы спать ночи напролет! Вот покои капитана, этого первого господина после Бога!.. Совершенно другого, по моим понятиям, человека, не похожего на какого-нибудь там королевского министра или даже на самого наместника! Я вышел на палубу, поднялся по трапу,[8] набрался смелости и повернул на четверть оборота штурвал… Мне показалось, что судно отошло от причала, вытягиваются швартовы, мачты обрастают парусами, и это я, восьмилетний рулевой, поведу корабль в море!
Море!.. Конечно, ни мой брат, ставший через несколько лет моряком, ни я еще не знали его! Летом вся наша семья переселялась в деревню, расположенную недалеко от берегов Луары, в окружении виноградников, лугов и болот. Владельцем дома был мой старый дядя, бывший судовладелец.[9] Он плавал и в Каракас,[10] и в Порто-Габельо![11] Мы звали его «дядюшка Прюдан», и в память о нем я назвал точно так же одного из персонажей «Робура-Завоевателя». А Каракас находился в Америке, в той самой Америке, которой я уже тогда был очарован. И вот, лишенные возможности плавать по морям, мой брат и я носились напропалую по лугам и лесам. Мы не могли взбираться на мачты, а потому целые дни проводили на верхушках деревьев! Мы соревновались: кто выше устроит свое гнездо. Мы болтали, читали книжки, строили планы дальних путешествий, а свежий ветер раскачивал ветки, создавая иллюзию боковой и килевой качки!.. Ах, это было восхитительное времяпрепровождение!
3
В ту пору путешествовали мало либо не путешествовали совсем. Это было время фонарей-рефлекторов, штрипок,[12] Национальной гвардии и дымящего огнива. Да! Это все появилось при мне: фосфорные спички,[13] пристегивающиеся воротнички, манжеты, почтовая бумага, почтовые марки, брюки с широкими штанинами, пальто, складывающийся цилиндр, ботинки, метрическая система, пароходики на Луаре (их называли «невзрывающимися», потому что они взлетали в воздух немного реже, чем остальные), омнибусы,[14] железная дорога, трамваи, газ, электричество, телеграф, телефон, фонограф! Я принадлежу к поколению, ограниченному двумя гениями — Стефенсоном[15] и Эдисоном![16] А теперь я живу во время удивительных открытий, совершаемых прежде всего в Америке с ее кочующими гостиницами,[17] машинами для выпечки тартинок, движущимися тротуарами, газетами из слоеного теста, пропитанного шоколадными чернилами, — их сначала читают, а потом едят!
Мне не было еще и десяти лет, когда отец купил собственный дом за городом, в Шантене — какое прекрасное название![18] Дом стоял на холме, господствовавшем над правым берегом Луары. Из своей комнатки я видел, как на расстоянии двух-трех лье[19] река извивалась посреди лугов, заливая их зимой паводковыми водами. Правда, летом воды в реке не хватало, и посреди русла обнажались полоски великолепного желтого песка — целый архипелаг постоянно меняющих очертания островков! Корабли не без труда двигались по этим узким протокам, хотя те были обставлены чернеющими решетчатыми мачтами, которые мне видятся до сих пор. Ах эта Луара! Если ее и нельзя сравнить с Гудзоном, Миссисипи, рекой Святого Лаврентия, она все-таки остается одной из крупнейших рек Франции. Конечно, в Америке она была бы очень скромной речушкой! Но ведь Америка — не только государство, это — целый континент!
Между тем при виде такого количества кораблей я был буквально одержим жаждой плаваний. Я уже знал все морские словечки, я настолько разбирался в навигации, что мог следить за маневрами в морских романах Фенимора Купера, которые с восторгом перечитывал. Припав к окуляру карманной подзорной трубы, я наблюдал за судами, готовящимися к повороту, убирающими фоки и отпускающими галсы у бизаней, меняющих местоположение сначала позади меня, потом впереди. Но мы, мой брат и я, еще не пробовали плавать, даже по реке!.. Наконец и это пришло.
4
У выхода из порта стояла будка, хозяин которой давал лодки в прокат — по франку за день. Для нас это было не только дорого, но и опасно, потому что, плохо проконопаченные, они отчаянно текли. У первого предложенного нам суденышка была только одна мачта, у второго — две, у третьего — три, словно у быстроходных рыбачьих лодок и каботажных[20] люгеров.[21] Мы пользовались отливом и шли вниз по реке, лавируя против западного ветра.
Ах, что за школа! Неверные повороты румпеля,[22] ошибочные маневры, не вовремя отпущенные шкоты,[23] стыд потерять попутный ветер, когда волна идет по широкому затону Луары перед нашим Шантене! Обычно мы уходили с отливом, а возвращались через несколько часов, вместе с приливной волной. И когда наше взятое напрокат суденышко тяжело шло вдоль берега, с какой завистью смотрели мы на красивые яхты, легко скользившие по поверхности реки!
Однажды я шел один на скверном плоскодонном ялике.[24] В десяти лье ниже Шантене обшивка лопнула, открывая дорогу забортной воде. Заткнуть течь было невозможно! Вот и кораблекрушение! Ялик колом пошел ко дну, единственное, что я мог сделать, так это устремиться к островку, окаймленному пучками высоких тростников, верхушки которых качал ветер.
Надо сказать, что в детстве из всех книг я больше всего любил «Швейцарского Робинзона»,[25] предпочитая его «Робинзону Крузо». Я хорошо знал, что сочинение Даниеля Дефо философски более значимо. В нем предоставленный сам себе человек, одинокий человек, находит в один прекрасный день след голой ноги на песке! Но произведение Висса, богатое событиями и приключениями, интереснее для молодых мозгов. Там изображена целая семья: отец, мать, дети — и их различные поступки. Сколько лет я провел на их острове! С каким пылом присоединялся к их открытиям! Как завидовал их судьбе! Стоит ли удивляться, что в «Таинственном острове» меня непреодолимо подталкивало вывести на сцену Научных Робинзонов, а в романе «Два года каникул» — целый пансион Робинзонов.