Биргер Алексей
По ту сторону волков
АЛЕКСЕЙ БИРГЕР
По ту сторону волков
Сон привиделся Высику накануне очередной посиделки с Калымом (Федором Григорьевичем Сметниковым по паспорту, но как прилипла к нему со школы дурацкая кличка, так и тянулась через всю жизнь, уже и до капитана этот смышленый богатырь дослужился, а его продолжали называть Калымом), колючий такой сон: что стоял он, Высик, посреди пустого места, под свинцовым небом, а тучи - мятые, скомканные, цвета непростиранного белья - тяжело нависали над ним. И стоял-то он словно бы на тумане, коричневом и колышащемся, а не на земле - тверди его ноги под собою не чувствовали. Туман стал оседать, сгущаться коричневой моросью, и он поплыл вниз вместе с проседающим туманом. И вот образовалась некая местность - голая, скучная, кое-где дымок сизоватый тянулся струйками, и будто в нем прятались хлипкие жилые конурки, но Высик знал, что нельзя доверять этому дыму и запаху жилья, доносящемуся до него, что там, под выморочными обозначениями жилого тепла, вершится страшное, повсюду - копошения мелкого чадного ужаса, сливающиеся в один всеобъемлющий, приплюснутый к земле ужас. "Это еще долюдское" - сказал себе Высик во сне. Две параллельные рытвины, тянувшиеся из-за горизонта, стали как бы все больше натягиваться, обретать приятные ровность и четкость, и вот уже они превратились в железнодорожную колею, и паровозик запыхтел, и выцветшие шинели потянулись из теплушек на дощатый перрон полустанка. Грозно засверкала сталь стволов, с другой стороны потянулась тонкая вереница людей - и в воздухе будто обозначились прозрачные очертания домов. Эта сила завоевателей накапливалась, напуганное пространство присмирело и съежилось, уступая им себя, и все вокруг становилось все более людским, хотя и не более солнечным. "Мне повезло, я стал свидетелем рождения местности" - подумал во сне Высик, но радости эта мысль почему-то не принесла...
Своим снам Высик доверял и, по собственному опыту, придавал большое значение, а потому горький осадок этого сна, не поддававшийся анализу мысли, с утра тревожил его и не давал расслабиться даже в привычно откровенной беседе с Калымом.
С возрастом отставной полковник милиции Высик стал и впрямь пооткровенней - не сказать "поболтливей", потому как болтливым он был всегда, вот только раньше его болтовня больше сводилась к активному переливанию из пустого в порожнее и больше прятала, чем сообщала. Это был проверенный способ запутывать свидетелей и подозреваемых, ведь всегда наступал момент, когда от его говорливости у собеседника голова наконец шла кругом, и он пробалтывался о чем-то важном. По привычке Высик переносил этот способ общения и на весь мир, но теперь - с Калымом, во всяком случае - он говорил о таких делах и делился такими мыслями, о которых раньше умолчал бы. Может, оказавшись на пенсии, он стал оттаивать, и в нем угасало постоянное стремление брать мир на пушку, а может, он видел в смекалистом парне своего преемника и желал передать ему весь свой опыт и остеречь от своих собственных ошибок.
И сейчас, когда Калым упомянул о всяких сверхъестественных явлениях и о том, что, возможно, есть доля правды во всех этих вурдолаках, полтергейстах и летающих тарелочках. Высик, конечно, не удержался, чтобы не съязвить сперва в своем духе:
- Ну да, столько же правды, сколько ее было в том "призраке в пустом доме", когда ты мыслил как полип - казенными стереотипами, и настолько ловко запутал довольно простое дело, что тебе понадобился призрак, чтобы с грехом пополам увязать концы с концами!.. - но неожиданно помягчел и добавил после задумчивой паузы: - Впрочем, с вурдолаками, или оборотнями, - называй как хочешь, - была у меня одна интересная встреча. Больше того, с ними оказалось связанным мое первое уголовное дело... Самое первое, которым мне пришлось заниматься в качестве профессионала - работника милиции, я имею в виду. Могу рассказать. Хотя, не знаю... Дело в том, что моя история не особо поучительна с профессиональной точки зрения. Учатся на делах обычных, а необычное дело - в нем столько уникальных деталей, которые к другому делу и не приложишь. Не знаю, право...
- Расскажите, Сергей Матвеевич! - попросил Калым.
- Что ж... - Высик раскурил очередную "беломорину" и кинул задумчивый взгляд на свой ветхозаветный ковер с павлинами, словно в бугорчатых узелках цветных нитей ища подсказку, с чего начать. - Вернулся я из армии в сорок шестом году. Район наш был тогда одним из медвежьих углов Подмосковья... И даже водохранилища еще не существовало... Впрочем, обо всем по порядку.
Ты тех времен и знать не можешь, разве что по книгам. Да и сам я с натугой уже заставляю себя вспоминать их такими, какими они были на самом деле - окрашенными в серые подтеки, в запах керосина, в желто-коричневые тона. Даже многие сны мои лукавят. Так хорошо и сладко, когда видишь во сне теплую ночь, и дрожь пышной листвы, и слышится смех, и отдаленная музыка с танцплощадки... И кажется, вот-вот сквозь поднимающуюся опарой голубую тьму повеет на тебя счастьем твоим, и пригреет, и приголубит... Но не было ничего такого, как показывают в фильмах. И странно даже, что кадры из фильмов цепким осадком выпадают в сны и кажутся уже ближе и родней, и реальней твоей собственной, воистину пережитой и перемолотой жерновами реальности.
А были разруха, и нищета, и вороха обесцененных денег, и разворошенный муравейник возвращавшейся с фронта страны. И на таких дрожжах всходила опара не голубой и счастливой тьмы, а иная опара: не скажешь даже, что преступность была огромной - она стала частью жизни, копотью въелась в быт, по жилам текла. Да, были танцы и танцплощадки, а там - сапоги военного образца, в которые так удобно прятать финки. За котелок картошки зарезать могли, и порой мне мерещится, никуда это не делось - осталось с нами, все еще связывает нас незримой пуповиной с давнишним страхом и давнишней бесцветностью...
Так вот, вернулся я в наши места с трофейным "Вальтером" и с бумагой, по которой становился то ли участковым, то ли уполномоченным - словом, принимал на себя район, и несколько месяцев мне предстояло отдуваться за всех одному. Предшественника моего как раз порезали, за товарными складами Угольной Линии, где отстойник был для вагонов и где вечно эти вагоны взламывали. Вернулся я в тот же барак, что покинул перед войной. Разговор со мной, сам понимаешь, был короткий: фронтовик, из разведки, обязан пойти туда, где труднее всего. И вот сижу я в милицейской конторе и в зеркало смотрюсь - ох, до чего же я себе не понравился! Лопоухий какой-то, неказистый, больше на юнца необстрелянного смахиваю, чем на бывалого вояку. И начальник, что меня в милицию задвинул, он ведь тоже на меня с сомнением посматривал, и даже один раз в забывчивости "мальцом" назвал. Я сразу понял, что облик свой как-то менять надо - чтобы я всем виделся таким, каким сам хочу видеться. И тебе советую свою ухватку искать. Это важно. Надо так в жизнь вписаться, чтобы каждый чувствовал: ты здесь на своем месте и шутки с тобой плохи, но если кто и с доверием к тебе - не обидишь. Своим в доску тоже быть не надо: панибратство, оно иногда и руки связывает. Надо быть таким своим, чтобы всем все равно казалось, что ты в любой момент можешь и укусить... Ну, ладно. Поговорили мы с начальником, какие могут быть наставления, как район вести. Я вопрос задал, а он только рукой махнул.
- Какие там наставления! - говорит. - Смотри в оба, постарайся, чтобы хоть среди бела дня не бедокурили, и с жизнью своей поосторожней. За несколько месяцев сколотим коллектив, тогда и полегче будет. Сидят у нас там несколько сексотов, получишь их данные, тоже будет помощь. Посматривай, чтобы не слишком уголь таскали из составов. Совсем они там обнаглели. Поймай разика три кого-нибудь из несунов и вкати им на всю катушку за кражу государственного имущества. Авось, присмиреет народ после этого. Да, и вот еще что. Народ там малограмотный, слухи распускает. Ты эти слухи пресекай.
- А что за слухи? - спросил я.
- Да вот, например, болтали, что колбаса коммерческая из человечины делается. Твой предшественник пятерых укатал - в НКВД их передал, поскольку это, как ты понимаешь, уже и на антисоветчину тянет... - Тут я должен объяснить: МГБ, в котором всех тогда объединили, и политический сыск, и "уголовку", было образовано совсем недавно, и многие называли работников МГБ по-старому - "энкеведешники", а не "гебисты". Причем относилось это именно к работникам тех управлений и спецслужб, которые занимались государственными делами и "антисоветчиной", а милиционеры продолжали оставаться "милиционерами", хоть, говорю, милиция и была объединена с МГБ и перешла под его ведение. А я тебе стараюсь в точности воспроизводить речь каждого человека, оказавшегося втянутого в эту историю, и если кто-то по привычке говорил НКВД, я тебе так и пересказываю. Такая вот деталь, чтобы тебя не смущало, что, вроде как, несуществующая уже организация в разговорах склоняется...
- А сейчас новенькая байка у них появилась, - продолжал мой новый начальник, - что завелся в тех местах то ли вурдалак, то ли оборотень. Мол, три убийства последних - это все он людей погрыз. Это уже, знаешь, антисоветчина с религиозным душком. Особенно когда разговорчики заводят, что никакая милиция с ним не справится, потому что он не земной и смерти не имеет.
Хотел я порасспросить его о трех убийствах, приписываемых этой твари, но не стал. Решил, на месте подразберусь: если убийства не выдуманные, то все равно надо будет ими заняться. А если это старушечьи побасенки... Тогда и думать не о чем.
Решил я начать с товарняков на Угольной Линии. Места эти я знал, еще до войны сколько мы там очесывались - подмастерья и ученики слесарей. Пройдусь, думаю, так, чтобы в колею войти.
Запер я помещение, вышел на улицу. Снежок прошел, и все вокруг стало такое белое, нежное, как осенью при первом снеге бывает - хотя уже начало марта было на дворе. Но пахло именно осенью, а весны в воздухе по такой погоде, по одному из последних чистых снегопадов, даже не чувствовалось.
