Хорхе Луис Борхес

Железная монета

Предисловие / Prólogo

Elegía del recuerdo imposible

Полковник Суарес / Coronel Suárez

Кошмар / La pesadilla

Канун / La víspera

Ключ из Ист-Лэнсинга / Una llave en East Lansing

Элегия о родине / Elegía de la patria

Hilario Ascasubi (1807–1875)

México

El Perú

A Manuel Mujica Láinez

El inquisidor

El conquistador

Герман Мелвилл / Herman Melville

El ingenuo

La luna

A Johannes Brahms

Конец / El fin

A mi padre

Удел Клинка / La suerte de la espada

Укор / El remordimiento

991 A. D.

Einar Tambarskelver

En Islandia el alba

Олав Магнус / Olaus Magnus (1490–1558)

Los ecos

Unas monedas

Génesis, 9, 13

Mateo, 27, 9

Un soldado de Oribe

Baruch Spinoza

Episodio del enemigo (1968)

За чтением «Ицзин» / Para una versión del I King

Ein Traum

Хуан Крисостомо Лафинур / Juan Crisóstomo Lafinur (1797–1824)

Гераклит / Heráclito

Клепсидра / La clepsidra

Удел другого / No eres los otros

Надпись / Signos

La moneda de hierro

Notas

Предисловие

Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что — и это гораздо важней — для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем, я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеи-ческого сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни — не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый, самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое, самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.

Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лэнсинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили.

Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне и назвать их "Ein Traum". Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.

Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки — из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.

X. Л. Б. Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.

Полковник Суарес

Чеканенный из скорбного металла, Он возвышается над кромкой мрака. По тротуару юркнула собака. Ночь истекла, а утро не настало. Он видит город свой над бесконечной Равниною в усадьбах и загонах — Простор, посильный разве что для конных, Уснувший мир, исконный и навечный. Ты брезжишься за вековою тенью, Мой юный вождь, рапорядитель боя, Что стал твоей и общею судьбою, — В Хунине, блещущем как сновиденье. Над Южной ширью снова, как в начале, Ты высишься в безвыходной печали.

Кошмар

Король мне снился. Он вставал из мрака В венце железном, с помертвелым взглядом. Я лиц таких не видел. Жался рядом Жестокий меч, как верная собака. Кто он — норвежец, нортумбриец? Точно Не знаю — северянин. Бородою Грудь полускрыта, рыжей и густою, И безответен взгляд его полночный. Из зеркала и с корабля какого Каких морей, что жизнь его качали, Принес он, поседелый и суровый, Свое былое и свои печали? Он грезит мной и смотрит с осужденьем. Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.

Канун

Песок, бегущий струйкою сухою, Неутомимое теченье рек, Воздушней тени падающий снег, Тень от листвы, застывшие в покое Моря, валы с неверным гребешком, Старинные дороги мастодонта И верных стрел, полоска горизонта (Точнее — круг), туман над табаком, Высокогорья, дремлющие руды, Глушь Ориноко, хитрые труды Огня и ветра, суши и воды И скакунов пустынные маршруты Тебя отгородили от меня — И все мгновенья ночи, утра, дня…

Ключ в Ист-Лэнсинге

Худит Мачадо

Кусочек стали с выточенным краем, Завороженный смутною дремотой, Вишу я у безвестного комода, На связке до поры незамечаем. Но есть на свете скважина в стеклянной Двери с железной кованою рамой — — Единственная. А за ней — тот самый Дом, и неведомый, и долгожданный. Там зеркала сизеют в пыльной дымке, И чуть маячат за всегдашней мглою Ушедших смеркшиеся фотоснимки И фотоснимков тусклое былое. Рука однажды той двери коснется, И наконец бородка повернется.

Элегия о Родине

Восход поблескивал стальным чеканом. Его ковали хутора, пустыни, пять-шесть семейств и — в прошлом и поныне недвижный мир в покое первозданном. Потом бразильцы, тирания. Длинный реестр геройства и великолепья. История, сорвавшаяся с цепи, став всем для всех на краткий миг единый, Растраченное попусту наследье, высокий цоколь, праздничные даты, высокий слог, декреты и дебаты, столетья и полуторастолетья, — лишь уголек, подернутый лиловой золою, отсвет пламени былого.

Герман Мелвилл

Он был по крови связал с морем предков стихией саксов, кликавших моря "дорогами китов", объединяя две разные безмерности — кита и бороздимого китами моря. Он породнен был с морем. И когда он эту хлябь воочию увидел, он вмиг узнал ее: он ей владел, входя в моря Священного Писанья и катакомбы вечных архетипов. Он, человек, вручил себя морям и — дни за днями — их преодоленью, узнал гарпун, дымящийся в крови Левиафана, дюнные узоры песка, и запахи ночей и зорь, и горизонт, где караулит случай, и радость безбоязненного шага, и долгожданный вид своей Итаки. Завоеватель моря, он ступил на сушу, подпирающую горы, куда привел его туманный курс и ненадолго задремавший компас. Обходит Мелвилл свой наследный сад, новоанглийский вечер коротая, но он — во власти моря. Перед ним — бесчестие калеки-капитана,