Олег Борушко

Мальтийский крест

Любовь на просторах великой империи сродни поездке на почтовых. Звонкая при выезде из деревни, упоительная на разгоне; в виду губернского города уже привыкшая к ухабам, она осеняется венцом полноцветной радуги с приближением к столице, славе, могуществу.

Меж подданных малой державы – любовь подобна маяку: ровными вспышками после минутных затмений, она подчиняется воле смотрителя, зато не зависит от ветра, от моря, от непогоды.

Маяк в Большой Гавани Мальты работал как часы.

Двадцатипятилетний граф Джулио Литта, приняв с вечера команду над караулом порта, расположился поужинать.

В старом здании таможни, сложенном еще Жаном Ла-Валеттой, было сыро.

– Нет, это не христианский остров! – заявил Робертино после первой мальтийской ночи семь лет назад. Он ненавидел влажные простыни почти так же сильно, как ревнивых мужей. – Это, ваше сиятельство, наоборот!

– Н-наоборот? – рассеянно отозвался тогда Литта.

– Чистой воды турецкая баня! – заявил Робертино.

Джулио отстегнул шпагу, прислонил к столу. "Упадет", – подумал он. Грузно сел на скамью, заложил ногу за ногу, расстегнул у горла красный супервест.

Скрипнула дверь. На цыпочках вошел Робертино, поставил поднос с вареной лампукой*. Джулио поморщился.

– Пост еще только завтра! – отрезал Робертино. – Съешьте рыбки! Вы себя в гроб загоните!

Джулио обвел глазами стены таможни.

– Вот именно – чем не гроб? – пропел коротышка Робертино. – Загнешься от тоски среди этих камней, еще и не есть. Эх, то ли дело в Милане!… Корабль, между прочим, эчеленца*. И здоровенный.

Джулио разломил хлебец, стал медленно жевать, покачивая сапогом. Тонко позванивала шпора.

– А флагов не видать, – с удовольствием добавил слуга и принялся терзать громадные черные усы, распущенные веером по неаполитанской моде.

Дверь вновь распахнулась, в комнату втиснулся брат-оруженосец размером с двух Робертино, поставленных друг на друга. Он был без усов, зато с бакенбардами.

– Ваше превосходительство, иностранец на рейде…

Шпага поехала по краю стола и грохнулась со звоном.

– По огням – военный, – продолжал навытяжку караульный. – Фрегат, ваше превосходительство.

Джулио перестал жевать.

– Ф-фрегат? – сказал он.

Брат- оруженосец покосился на Робертино.

– Эчеленца, так ведь ужин… – Робертино опасливо ступил шаг назад. – Фрегат-то уже здесь, а ужин-то еще… – он посмотрел Джулио прямо в живот.

Даже сидя Джулио Литта возвышался над слугой на добрый фут.

Граф тяжело и спокойно глядел на Робертино. "Как якорь на креветку", – образно думал тот, отступая все дальше.

– Лодка, раз пришла, уже никуда не денется, – бормотал слуга. – А рыбка остынет…

Правый ус у него стал непроизвольно подергиваться.

– Двое суток ареста, – сказал Джулио. – Еще раз повторится – отрежу усы.

Доскакав до форта Святого Эльма, Джулио взобрался на смотровую башню и навел подзорную трубу в кожаном пояске на сырую мальтийскую темень.

2

В ночь на 20 января 1789 года русский фрегат "Святой Николай" встал на рейде Валетты.

– Эк мигает ровно. – Волконский передал трубу капитану. – Что жгут на маяке, интересно?

– Известно что – магний. Прикажете шлюпку, Дмитрий Михалыч? – капитан насмешливо покосился на худую юношескую фигуру посла.

– Шлюпку? – Волконский опасливо скосил глаз в маслянисто-черную пахоту моря за бортом. – Прикажите лучше флаги, – кашлянув, морским волком отрезал он. – Разве магний так горит?

– Так ведь ночь, какие флаги, Дмитрий Михалыч? – сказал капитан. – Да и ветер – порвет флаги-то.

– На то он и ветер, – наставительно сказал Волконский.

Худой и ровный, как собственный указательный палец (и даже такой же немного конический), Волконский, по контрасту, любил округлые фразы.

– Исполняйте, пожалуйста, – сказал Волконский. – Это сколько ж нужно магния? Верно сказывали – все они тут, на острове, алхимики.

"При чем алхимия? – думал капитан, обиженно подымаясь на мостик. – Не углем же на маяке работать".

Едва капитан вышел из желтого конуса палубного фонаря, Волконский расстегнул и отпустил по ветру полы камзола. Крепко взялся тонкими пальцами за поручень. "Как Петр I", – подумал он.

Дмитрий Михайлович Волконский верил, что земля покоится на трех китах: дерзость, чувство долга и Древний Египет. Комбинация стяжала ему в департаменте иностранных дел репутацию вольнодумца. Но поскольку Древний Египет не играл большой роли во внешней политике России, а дерзость и чувство долга играли, то на египетские причуды статского советника Волконского глядели сквозь пальцы.

Посол прошел в каюту, запалил бронзовый канделябр, поглядел на портрет матушки-императрицы, неохотно исполненный Левицким для подарка на Мальту. Достал пакет, блеснул красный сургуч размером с пятак. "То-то ночи у них тут темные, что и орла российского не видно, – думал Волконский, разглядывая печать. – Аллегория!"

Двадцатитрехлетнего графа искренне огорчало, что самые художественные мысли проносятся в голове, когда он один. А когда он в обществе – не проносятся.

"Преимущественнейшему господину гран-магистеру Ордена Святого Гроба и Святого Иоанна Иерусалимского1 Эмануэлю де Рохану-и-Польдюку", – поднеся к свету, прочел на конверте черной тушью выписанный адрес.

Прилег на диван, закинул руки за голову. Поправил кружево на рукавах, чтоб не замялось. В иллюминатор свежо задувало с моря.

"А красивая жена у нашего посланника в Неаполе", – зевнув, подумал граф.

3

За два месяца до описанных выше событий Екатерина II, закончив утренний прием, прошла в кабинет в сопровождении Потемкина. Князь отъезжал назад к армии, к Очакову, где Суворов в его отсутствие проявлял излишнюю инициативу.

Светлейший с недавнего времени не находил в душе прежнего боевого задора. Так воин после ампутации ноги чует иногда в ступне ноющую боль.

Однако есть ли задор, нет ли – светлейший понимал: с турками пора кончать. Иначе насмарку все его таврические подвиги, Херсон и первый русский Черноморский флот.

Потемкин ждал последних напутствий, заранее морщась: голова после вчерашнего напоминала чугун с сырой картошкой. Раньше матушка избегала высокопарных слов, а просто говорила: "Давай-ка, Гриша". Теперь принимала все более официальный тон.

"Очаков будет взят, не извольте беспокоиться, ваше величество, – подбирал он сухую ответную фразу. – К Рождеству Христову и возьмем. Интересно, как она Зубова напутствует? "Давай-ка, Платоша"? Не звучит", – думал Потемкин, глядя, как Екатерина грузно усаживается за столик. Крошечное бюро с откинутой крышкой работы Брамса едва вмещало чернильницу с песочницею и лист в одну четвертую. "Чтобы лишних бумаг не наваливалось", – поясняла царица.

На бюро лежал незапечатанный пакет.

Выйдя с утра в приемную залу, императрица сразу, поверх круговерти придворных, отметила: светлейший – в нервно-отрицательном духе. То есть бодрый и раздраженный.

– Возьми-ка, Гриша, почитай, – ласково сказала Екатерина, взяла с бюро и протянула ему пакет.

Она подперла голову рукою и тихо глядела на поседевшего князя. "Все красивый, – грустно думала она. – Хоть и кривой на один глаз…"

– Мальта? – удивился Потемкин, пробежав первые строки.

"Даже крошки бисквитные не смахнула, – неприязненно думал он. – Письмо писала за кофе, часов около шести. Вечно в такую рань ее на идеи развозит. На кофе не пригласит, хоть ты накануне ее до истерики долюби".

– Так, – сказал он, мучительно пытаясь вникнуть в смысл документа.

"За каким мне эта Мальта перед отъездом? – вертелось в голове. – Очаков – вот о чем думать".

– Да ты куда улетел-то? – спросила Екатерина.

– Матушка, на кой хрен мы просим у них капитана? – встрепенулся Потемкин. – Тоже мне наставник! Посла им всучить, этого… Волконского – я еще понимаю. Хотя Ушакова туда с эскадрой, а не посла с картиною!

– Да они посла-то ведь не примут, Гриша, – сказала Екатерина. – Посол православного двора при католическом ордене – ты соображаешь?

Потемкин потряс головою – похмельный туман со вчерашнего никак не хотел рассеиваться.

"И как это Безбородько2 с похмелья указы выдумывать умудряется? – думал князь. – Пьет как лошадь, потом девок тройку пропустит, потом с утра – шлеп! – ноту его величеству королю шведскому".

Потемкин вспомнил вчерашних сестричек-турчанок, сервированных Безбородькой под слоем крема на огромном майсенском блюде.

"Торт "Босфор и Дарданеллы!" – объявил Безбородько. – России требуется прямой проход!"

Турчанки на блюде хлопали глазами и непрофессионально улыбались. Лежать на блюде было неудобно.

"Босфор был не так живописен, как Дарданеллы", – смутно припомнил князь.

– Да за каким бесом нам эта Мальта, матушка? – Потемкин выпростал из мысленного кавардака единственный вопрос, хоть как-то относящийся к делу. И обвел мутным глазом кабинет – нет ли где бутылочки портеру. Он об настоящем деле думает, а она все только кружева плетет. А ведь была – боец! Стареет.

Екатерина позвонила.

– Портеру, – коротко сказала она камер-лакею. – Гриша, – она повернулась к Потемкину, – да ты газеты французские давно ли читал?

Потемкин жалобно поглядел на свежую Екатерину, мозговые часики которой в утренние минуты всегда поражали точностью хода.

Лакей внес на подносе бутылку и при ней бокал.

Потемкин, не выдержав, шагнул навстречу и двинул прямо из горла и прямо в желудок, минуя бездарные глотательные паузы.

– Еще? – спросила Екатерина.

Потемкин взял лакея за лацкан, вытер губы.