Мэри Бэлоу
Запретные нарциссы
Она стояла, опираясь предплечьями на неотесанный верх деревянного перелаза[1], и пристально глядела в лес за ним. Стояла и спрашивала себя, не перебраться ли на другую сторону, чтобы погулять среди деревьев. Обычно она не колебалась. Лес был излюбленным местом для неспешных прогулок. Сельские тропинки, поросшие папоротниками и дикими цветами, манили ее, когда тянуло пройтись поживее. Когда же хотелось побыть наедине, но не запираться при этом в своей комнате, она выбирала широкие золотистые песчаные отмели. Невозможно пребывать в подавленном настроении, находясь на берегу моря и ощущая его мощь. Можно только испытывать духовный подъем и напоминать себе о ничтожности собственных несчастий в грандиозной системе мирозданья.
Лес предлагал уединение другого рода. Входя в лес, она всегда переживала чувство, сравнимое с тем, с каким вступала в собор (хотя нельзя сказать, что так уж часто посещала какой-нибудь собор). В лесу были покой и ощущение близости Бога. И, некоторым образом, лес был лучше, чем собор, потому что он жил и менялся.
Она любила лес во все времена года. Она любила его, когда деревья, по существу еще голые, зеленели весенними почками, и когда земля окрашивалась колокольчиками, и когда листва на ветвях становилась настолько густой, что казалось, будто наверху крыша. Она любила многоцветье осени: и когда яркие краски были над головой, и когда они устилали землю под ногами — сначала мягкий ковер, а затем восхитительный хруст. Она любила время подснежников — первый признак весны, и следовавшее потом время первоцветов.
Но больше всего она любила время нарциссов.
Тетя Хэтти выращивала нарциссы в цветниках у передних окон дома — громадное их количество. Каждой весной несколько недель букетами из них украшали дом и церковь. Тетя Хэтти была знаменита своими нарциссами. И это в Уэльсе, стране, прославившейся ими и сделавшей нарцисс своей цветочной эмблемой. А ведь по иронии судьбы тетя Хэтти была англичанкой.
Но нарциссы в лесу были другими. Там они росли беспорядочными группками и буйно цвели. К счастью, никто и никогда не пытался культивировать их, вынуждая расти по образцу, приятному для рационального человеческого ума. И нарциссы, растущие среди деревьев, как всплески солнечного света в тени, всегда казались прекраснее, чем нарциссы, растущие в цветниках.
Подснежники и первоцветы всегда приносили с собой надежду — надежду на новый год, новое начало, возрождение жизни. Но нарциссы несли больше, чем надежду. Они были, как великолепный пламенеющий вызов - их яркие цвета, их вытянувшиеся стебли и распростертые лепестки, смелые и яркие по контрасту с деликатными пастельными оттенками других ростков вокруг них.
Нарциссы были потрясающим доказательством торжества жизни.
Сейчас на них начали появляться бутоны. Еще через несколько дней, самое большее через неделю, они вспыхнут полным цветом. В предыдущие годы в течение нескольких недель она наблюдала, как их зеленые побеги протискивались сквозь почву и траву, сперва робко, а затем смело и уверенно. И все же теперь, во время паломничества, которое обычно она совершала почти ежедневно, она колебалась, опираясь на верх перелаза.
Каждый раз, перебираясь через него, а она, должно быть, пересекла его больше тысячи раз, она вторгалась в чужие владения.
Лес был частью парка, принадлежащего Ти Маур, дословно с валлийского — Большому Дому, вероятно названному так в прошлом неким остряком, не сумевшим придумать для него более подходящего названия. Или, возможно, никто и не пытался дать ему имя, так что его называли Ти Маур до тех пор, пока это название не стало официальным.
Он пустовал годами. Его владелец теперь жил в Англии и, надо думать, не считал, что этот дикий и прекрасный уголок Уэльса достоин посещения даже летом.
Но теперь некий одинокий джентльмен, по мнению местных сплетников, конечно, же англичанин, арендовал его на неопределенный срок,. И он уже прибыл. Вчера в полдень, жена приходского священника, придя на чай к тете Хэтти и тете Марте, принесла известие, что его ожидают в любой момент. Молочник, рано утром доставивший продукты с фермы, перекинувшись со слугами парой слов, сообщил, что он уже приехал. Слуги, вместе с утренним чаем, принесли эту новость наверх. Он выглядел приличным джентльменом, с экипажем, достаточно величественным для даже герцога, и таким количеством багажа, загруженного в сопровождающую карету, что им можно было обеспечить армию.
Так что вход в лес теперь был воспрещен. Он принадлежит ему, и еще неизвестно, как он отнесется к тому, что молодые леди блуждают там, чтобы чувствовать близость к Богу и наблюдать сезонные изменения в природе. Он мог, по крайней мере, подождать до окончания цветения нарциссов, раздраженно думала потенциальная нарушительница.
Хотя, маловероятно, что лес патрулируют, подумала она, снова испытывая искушение. И уж вряд ли он сам появится в лесу, по крайней мере, сегодня.
Он прибыл только вчера. А сейчас раннее утро. Во всяком случае, раннее для английского джентльмена, Она знала кое-что об английских джентльменах. И об английских леди тоже. Она сама была одной из них еще пять лет назад. Она имела обыкновение спать до полудня и танцевать до рассвета.
Нет, этим утром вообще не было никакой опасности.
И, конечно же, в ближайшие дни она встретится с ним и сможет угадать, станет ли он обижаться на нарушительницу, которая всего лишь восхищается красотой вокруг себя. Она никогда не срывала ни одного нарцисса или любого другого дикого цветка. Ей нравилось смотреть, как они цветут там, где растут.
Она поставила ногу на нижнюю ступень перелаза, отбрасывая назад плащ и подтягивая юбку.
Тетя Марта задавалась вопросом, молод ли он. Она искоса посмотрела на племянницу и многозначительно кивнула. И, возможно, он красивый мужчина.
Тетя Хэтти сказала, что весьма маловероятно, что молодой, красивый джентльмен прибыл в одиночестве в глухой сельский уголок Уэльса в это время года. Такой человек должен быть в Лондоне на Сезоне.
— Но Сезон не начнется до апреля, дорогая Хэтти, — сказала тетя Марта. — А сейчас даже еще не март. Возможно Кейт, любовь моя...
Но ей не позволили закончить мысль.
— Ты же знаешь, что у Кейт не может быть никаких отношений с джентльменом из высшего света, Марта, — весьма твердо сказала тетя Хэтти.
Или с джентльменом любого другого положения, подразумевали ее слова, хотя она не хотела сказать ничего обидного.
Кейт села поверх перелаза и перебросила ноги на другую сторону.
В пожизненном изгнании. Именно так она жила. Иногда она почти забывала об этом.
На самом деле изгнание оказалось ни таким ужасным, как она боялась, ни настолько плохим, как, несомненно, надеялся папа. В то ужасное утро, когда он высек ее, наклонив над столом (единственный раз в жизни, когда он так с ней поступил), отец сказал, что она отправится жить с сестрами матери в коттедж на отдаленном полуострове Гоуэр в Уэльсе. Пособие на ее содержание он будет выдавать им, а не ей лично. Она должна будет прожить там остаток своей жизни.
Пять лет назад это казалось смертным приговором или, по крайней мере, ссылкой на каторгу в некую примитивную и ужасную уголовную колонию. Приехав на место ссылки, она была просто шокирована. Там не было ничего, кроме дикого первозданного пейзажа, и никого, за исключением ее тетушек и нескольких — совсем немногих — соседей.
Теперь, пятью годами позже, она иногда спрашивала себя, вырвалась бы она отсюда, даже если бы имела шанс. И иногда ее удивляло то, что она совсем не хотела уезжать, что она постепенно полюбила это место и нежданный покой, который оно принесло. Каким-то образом окружение стало ее частью, частью, неотделимой от нее. Лондон, великосветские балы и рауты, которые она посещала, поместье отца, все теперь казалось нереальным и как будто принадлежало другой жизни. Впрочем, так оно и было.
Если бы не одиночество, она могла бы считать себя счастливой, думала она, спускаясь по другую сторону перелаза, к запретному лесу. Одиночество не всегда было осознанным и редко давало знать о себе саднящей болью. Скорее, оно ощущалось, как грызущее понимание пустоты — пустоты, ожидающей заполнения. Само по себе это чувство не было особо беспокоящим. Таким оно становилось только тогда, когда она сознательно задумывалась о нем и понимала, что пустота никогда не будет заполнена.
Пять лет назад она была безнадежно опозорена. Все было очень публично и позор совершенно невозможно было прикрыть. А она отказалась избрать единственный путь, который мог бы в какой-то степени восстановить респектабельность. Отсюда и побои — не столько за проступок, сколько за последующее упорство, — и изгнание. Пожизненное изгнание.
Но ей не следует думать об этом. И она теперь редко это делала. В течение этих пяти лет жизнь вовсе не была плохой. Тетя Хэтти была добра к ней, а тетя Марта откровенно любила. Она подозревала, что они обе наслаждались тем, что с ними была дочь их сестры, сестры, которая вышла замуж настолько выше своего круга. Соседнее мелкопоместное дворянство, занимающее очень низкое положение в светском обществе и очень малочисленное, обращалось с ней уважительно. Папа ни с кем из них не стал бы даже здороваться. А она нашла в своем окружении все, в чем она нуждалась, чтобы обрести покой.
Но покой никогда не мог скрыть одиночество…
Бутонов на нарциссах было намного больше, чем она могла сосчитать, многие из них уже с желтыми верхушками. Большинство было еще закрыты, но некоторые начали потихоньку распускаться, готовясь взорваться великолепием полного расцвета.
Она склонилась над одним таким бутоном и мягко взяла его в чашу ладоней. И вновь почувствовала знакомое томление, которое всегда приходило с нарциссами, — полуболь, полуэкзальтацию.
