Юлия Боровинская
Плохой рассказ
Хороший рассказ вырастает из истории, которую можно крутить в руках, как хрустальный шарик, можно поднести совсем близко к глазам, чтобы разглядеть, кто её населяет, можно встряхнуть и посмотреть, как кружатся, сталкиваются, взлетают и падают фигурки, и, затаив дыхание, аккуратно и осторожно положить обратно на подставку, чтобы нечаянным толчком не разрушить хрупкую случайную гармонию.
А плохому рассказу расти неоткуда, там и истории-то никакой нет, а всё поле зрения заслонил один-единственный персонаж, да ещё и персонаж-то самый что ни на есть унылый — сколько ни обходи его с разных сторон, интереснее не станет, и даже имя у него самое скучное — Вова.
Вове тридцать два года, ростом он невысок — едва-едва на метр семьдесят вытянул, волосы у него серенькие и жидковатые, а рыхлое лицо с крупнопористой кожей выглядит каким-то недоделанным, словно тот, кто рисовал Вову, утомился и глаза, нос и рот едва наметил несколькими размашистыми и неопределёнными штрихами, а после отвлёкся, да так и не завершил работу.
Имя своё Вова терпеть не может — он лучше бы был Володей или даже Вовкой, но — не судьба, даже пять лет в средней школе № 72, где он Владимиром Алексеевичем преподавал русский язык и литературу, не помогли.
Сам Вова в школе учился на твёрдые и пресные, как печенье «Яблочко», четвёрки, а в пединститут пошёл только потому, что, как говорили, там учатся сплошь девчонки, а быть избалованным женским вниманием ему в семнадцать лет хотелось до судороги в животе. Но Вовины желания сбываться обычно не торопились, так что хоть и оказался он одним из всего лишь двух юношей на весь поток, но девичьего ажиотажа вокруг него так и не возникло. Однокурсницы посимпатичнее и побойчее пытались устроить свою личную жизнь в ночных клубах и в кофейне «Три дороги», расположенной почти точно между педагогическим институтом, мехматом университета и военной кафедрой политеха, а те, что попроще, бегали на танцы в артиллерийское училище на окраине города, где маялись от одиночества юные курсанты, каждый из которых лет через двадцать да при правильной жене мог бы стать генералом. И только на четвёртом курсе на Вову обратила благосклонное внимание коровистая простенькая Светка, которая окончательно отчаялась ходить одна в кино и на дискотеки после того, как разом трое её подруг выскочили замуж: одна — за курсанта, другая — за охранника в публичной библиотеке, а третья и вовсе умудрилась познакомиться на каникулах с длинноволосым семинаристом и теперь на все лекции ходила в платочке и даже зимой поверх джинсов надевала длинную юбку. Впрочем, жениться на Светке Вова не спешил — всё смутно мерещились ему какие-то грядущие красотки, так что после защиты диплома, в последний раз поскрипев старой тахтой в родительской Вовиной квартире, они не без некоторого облегчения разошлись работать по разным концам города.
Начать трудовую деятельность Вове выпало в ничем не примечательной школе, куда покорно стекались те несовершеннолетние жители спального района, кого родители не смогли устроить в престижный лицей. Самого Вову в элитные учебные заведения тоже не брали: спрос на молодых специалистов был нулевой, да и педагогическими талантами недавний выпускник тоже не фонтанировал — хорошо, хоть так удалось устроиться. К детям он относился стоически, как к погоде в ноябре, которая по умолчанию не бывает хорошей, но это ещё не повод выходить из себя. Ученики отвечали ему таким же ленивым равнодушием (не орёт — и ладно), зато в учительской его неожиданно полюбили несколько престарелых и заслуженных дам, свивших там гнездо, кажется, ещё при Хрущёве, сразу же после сдачи школьного здания в эксплуатацию. На большой перемене Вову поили там чаем с заскорузлыми карамельками, сетовали на его неухоженность (слышала бы это мама!) и намекали на необходимость женитьбы, кивая на угловатую физкультурницу Алёну на пять лет старше и на голову выше потенциального жениха, которую неудачно повреждённое колено навсегда отстранило от Большого спорта.
С Алёной Вова всё же переспал, пребывая в полупомрачённом сознании после выпускного бала, за которым их с физкультурницей отрядили надзирать, но хотя Алёна вскоре торжественно вручила ему ключ от своей однокомнатной квартиры («Приходи в любое время!»), жениться он опять-таки не торопился. Зачем? Не для того же, чтобы со временем завести себе парочку противных пятиклассников прямо на дому!
Два года Вова проработал ради подтверждения диплома, ещё три — просто так, не зная, куда себя приткнуть, а на шестой год совсем уже было собрался перейти корректором в тощенький, но броский и разноцветный дамский журнал, когда тамошнее руководство внезапно решило, что корректор — это барство, и с его работой вполне справится Microsoft Word, установленный на компьютере верстальщика. Настроившийся на избавление от школьных повинностей Вова вначале опечалился, а после махнул рукой и неожиданно сорвался всё в тот же журнал на должность водителя-экспедитора, благо, права у него были. Работа оказалась беспокойной: нужно было и развозить глянцевые пачки по киоскам, и вывозить бухгалтера в налоговую инспекцию и пенсионный фонд, и мотаться с юристом и единственной штатной журналисткой, и развозить по домам засиживавшихся перед сдачей журнала до глубокой ночи редактора и верстальщика, и ездить в типографию, словом, в то время, пока личный директорский шофёр пил кофе в рекламном отделе или подрёмывал под радио прямо в машине, Вову едва ли не рвали из рук в руки. Впрочем, он не жаловался: платили в журнале хоть и не роскошно, но в любом случае вдвое больше, чем в школе, таскать домой бесконечные тетради уже не приходилось, а заполнять путевые листы было намного легче, чем писать учебные планы.
Жизнь текла, Вовины родители понемногу старели, денег на отдельную квартиру по-прежнему не было, но и особой нужды в них не ощущалось. По пятницам после работы он приезжал к Алёне, выпивал с нею три рюмки коньяка, а наутро подолгу валялся в постели, под бормотание телевизора разглядывая тусклые кубки, пылящиеся на полках, пока бывшая спортсменка возилась на кухне, пытаясь поджарить котлеты-полуфабрикаты. Зимой и осенью Вова обычно оставался у неё до воскресения, а летом после завтрака приходилось одеваться и везти родителей на дачу, где отец упорно и бессмысленно ухаживал за корявыми яблонями и бесплодными грушами, мать целыми днями сидела в провисшем шезлонге и читала всё подряд — от Чехова до журнала «Космополитен», а сам Вова на подхвате то пилил засохшие ветки, то боролся с буйно разраставшейся за домиком полынью, то поливал из дырявого в трёх местах шланга.
Жить было скучно, перемен не предвиделось, да и как-то их Вова не слишком себе представлял.
Ну, и что прикажете делать с таким вот героем? Заставить споткнуться на ровном месте и вылететь в телепорт куда-нибудь на планету Х или в раннее средневековье, заодно наградив дивной суперспособностью понимать язык крыс и плеваться пейнтбольными шариками из среднего пальца правой руки? Но в средневековье Вову быстренько отмахнут мечом по шее, чтобы не расхаживал в неуместных джинсах, а на планете Х аккуратно изымут из окружающей среды и передадут в биолабораторию для пожизненных опытов, так что и суперспособности сгинут втуне, и истории никакой не выйдет. Да и вообще, не в Вовином это стиле — влетать в телепорты, с ним если что и происходит, так только мелкие неприятности, тянущие разве что на анекдот, но уж никак не на рассказ. Вот, к примеру, в лужу наступить…
Лужа раскинулась у самого Алёниного подъезда, да так, что и не обойдёшь, и хотя Вова и попытался осторожно преодолеть её на носочках, но с первого же шага ухнул ботинком в глубину, намочив низ брючины, махнул рукой и прошлёпал так.
Физкультурницы дома ещё не было: ей, как и всем остальным учителям, навязали классное руководство, так что теперь она маялась на родительском собрании. Вова открыл дверь своим ключом, снял ботинки и прислонил их к кухонной батарее, помялся в мокрых носках, снял и их, а заодно и подмокшие снизу джинсы, благо, Алёна его и не таким видела. Босые ноги на линолеуме сразу же оледенели, а резиновые сланцы, в которых Вова обычно ходил по квартире, тепла тоже не прибавили. Нужно было искать сухие носки. Вова поморщился — не столько от хорошего воспитания, не позволяющего лазить по чужим шкафам, сколько от нежелания копаться в бабских тряпках — и стал выдвигать ящики. В верхнем аккуратными плоскими стопочками были разложены трусы, а свёрнутые лифчики стояли конусами с тупыми вершинами. Во второй Алёна сваливала разнообразные футболки — некоторые с эмблемой команды на груди, некоторые — нет. В нижнем ящике царил неупорядоченный хаос: старые тренировочные штаны, шорты, дырявые колготки… Наверняка где-то в этом развале таились и носки. Вова сунул руку поглубже и внезапно нащупал нечто странное.
Извлечённая на свет божий продолговатая штуковина была, словно в насмешку, обтянута двумя носками разного цвета — шерстяным и простым. Вова тут же с наслаждением натянул их на ноги и в растерянности уставился на обнажившийся предмет. Это был искусственный член, покрытый чёрной резиной, член, бесстыдно натуралистичный, с выступающими венами и тщательно обрисованной головкой, а такой размер Вова видел только раз в жизни, когда, ещё в институте, взял у приятеля кассету с немецкой порнухой.
— Ну вот тебе… — высказался Вова, брезгливо взял член за основание, на котором торчали три абсолютно одинаковые кнопки без пояснительных надписей, пошёл в прихожую, вытащил из кармана куртки коньяк, вернулся в комнату, поставил на стол бутылку и неприличную находку и достал рюмку.
Размышлять не хотелось, иначе пришлось бы думать о том, что Алёну он, видимо, не устраивает, иначе не стала бы тратить деньги на эдакое, и что врут бабы про то, что размер не имеет значения, и вообще вот так вот женишься, а потом встретится ей какой-нибудь чёрный у которого до колена, и ищи потом в детках фамильные черты… После четвёртой рюмки слова «чёрный» Вова устыдился, поскольку расистом всё-таки не был, сказал члену:
