Горький Максим

О М М Пришвине

А.М.Горький

О М. М. Пришвине

Писать о Вас, Михаил Михайлович, нелегко, потому что надобно писать так же мастерски, как пишете Вы, а это, я знаю, не удастся мне.

И есть какая-то неловкость в том, что М.Горький пишет нечто вроде пояснительной статьи к сочинениям М.Пришвина, оригинальнейшего художника, который почти уже двадцать пять лет отлично работает в русской литературе. Как будто я подозреваю читателей в невежестве, в неумении понимать.

Неловко мне писать ещё и потому, что хотя работать я начал раньше Вас, но, внимательный читатель, я многому учился по Вашим книгам. Не думайте, что я сказал это из любезности или из "ложной скромности". Нет, это правда, - учился. Учусь и по сей день, и не только у Вас, законченного мастера, но даже у литераторов моложе меня лет на тридцать пять, у тех, которые только что начали работать, чьи дарования ещё не в ладах с уменьем, но голоса звучат по-новому сильно и свежо.

Учусь же я не только потому, что "учиться никогда не поздно", но и потому, что человеку учиться естественно и приятно. А прежде всего, конечно, потому, что художник может научиться мастерству только у художника.

Учиться я начал у Вас, Михаил Михайлович, со времён "Чёрного араба", "Колобка", "Края непуганных птиц" и так далее. Вы привлекли меня к себе целомудренным и чистейшим русским языком Ваших книг и совершенным уменьем придавать гибкими сочетаниями простых слов почти физическую ощутимость всему, что Вы изображаете. Не многие наши писатели обладают этим уменьем в такой полноте и силе, как Вы.

Но, вчитываясь в книги Ваши, я нашёл в них ещё одно, более значительное достоинство и уже исключительно Ваше; ни у кого другого из русских художников я его не вижу.

Писать пейзаж словами у нас многие очаровательно умели и умеют. Стоит вспомнить И.С.Тургенева, аксаковские "Записки ружейного охотника", превосходные картины Льва Толстого. А.П.Чехов "Степь" свою точно цветным бисером вышил. Сергеев-Ценский, изображая пейзаж Крыма, как будто Шопена на свирели играет. Есть и ещё много искусного, трогательного и даже мощного в изображении пейзажа нашими мастерами слова.

Я очень долго восхищался лирическими песнопениями природе, но с годами эти гимны стали возбуждать у меня чувство недоумения и даже протеста. Стало казаться, что в обаятельном языке, которым говорят о "красоте природы", скрыта бессознательная попытка заговорить зубы страшному и глупому зверю Левиафану - рыбе, которая бессмысленно мечет неисчислимые массы живых икринок и так же бессмысленно пожирает их. Есть тут что-то похожее на унижение человеком самого себя пред лицом некоторых загадок, ещё не разрешённых им. Есть нечто "первобытное и атавистическое" в преклонении человека пред красотой природы, - красотой, которую он сам, силою воображения своего, внёс и вносит в неё.

Ведь нет красоты в пустыне, красота - в душе араба. И в угрюмом пейзаже Финляндии нет красоты, - это финн её вообразил и наделил ею суровую страну свою. Кто-то сказал: "Левитан открыл в русском пейзаже красоту, которой до него никто не видел". И никто не мог видеть, потому что красоты этой не было, и Левитан не "открыл" её, а внёс от себя, как свой человеческий дар Земле. Раньше его Землю щедро одаряли красотою Рюйсдаль, Клод Лоррен и ещё десятки великих мастеров кисти. Великолепно украшали её и ученые, такие, как Гумбольдт, автор "Космоса". Материалисту Геккелю угодно было найти "красоту форм" в безобразнейшем сплетении морских водорослей и в медузах, он - нашёл и почти убедил нас: да, красиво! А древние эллины, тончайшие знатоки красоты, находили, что медуза отвратительна до ужаса. Человек научился говорить прекрасными, певучими словами о диком рёве и вое зимних метелей, о стихийной пляске губительных волн моря, о землетрясениях, ураганах. Человеку и слава за это, пред ним и восторг, ибо это сила его воли, его воображения неутомимо претворяет бесплодный кусок Космоса в обиталище своё, устрояя Землю всё более удобно для себя и стремясь вовлечь в разум свой все тайные силы её.

Так вот, Михаил Михайлович, в Ваших книгах я не вижу человека коленопреклонённым пред природой. Да на мой взгляд, и не о природе пишете Вы, а о большем, чем она, - о Земле, Великой Матери нашей. Ни у одного из русских писателей я не встречал, не чувствовал такого гармонического сочетания любви к Земле и знания о ней, как вижу и чувствую это у Вас.

Отлично знаете Вы леса и болота, рыбу и птицу, травы и зверей, собак и насекомых, - удивительно богат и широк мир, познанный Вами. И ещё удивительней обилие простейших и светлых слов, в которые Вы воплощаете любовь Вашу к Земле и ко всему живому её, ко всей "биосфере". В "Башмаках" вы говорите: "Ничего нет трудней, как говорить о хорошем", я думаю, что это лишь потому, что - как там же, в "Башмаках", - сказано Вами: "Хочется довести силу слова до очевидности физической силы".

Читая "Родники Берендея", я вижу Вас каким-то "лепообразным отроком" и женихом, а Ваши слова о "тайнах земли" звучат для меня словами будущего человека, полновластного владыки и Мужа Земли, творца чудес и радостей её. Вот это и есть то совершенно оригинальное, что я нахожу у Вас и что мне кажется и новым и бесконечно важным.

Обычно люди говорят Земле:

- Мы - твои.

Вы говорите ей:

- Ты - моя!

А это так и есть: Земля более наша, чем привыкли мы о ней думать. Замечательный русский ученый Вернадский талантливо и твёрдо устанавливает новую гипотезу, доказывая, что плодородная почва на каменной и металлической планете нашей создана из элементов органических, из живого вещества. Это вещество на протяжении неисчислимого времени разъедало и разрушало твёрдую, бесплодную поверхность планеты, вот так же, как до сего дня лишаи-"камнеломки" и некоторые другие растения разрушают горные породы. Растения и бактерии не только разрыхлили твёрдую кору земли, но ими создана и атмосфера, в которой мы живём, которой дышим. Кислород - продукт жизнедеятельности растений. Плодородная почва, из которой мы добываем хлеб, образована неисчислимым количеством плоти насекомых, птиц, животных, листвою деревьев и лепестками цветов. Миллиарды людей удобрили Землю своей плотью; поистине, это - наша Земля.

И вот это ощущение Земли как своей плоти удивительно внятно звучит для меня в книгах Ваших, Муж и Сын Великой Матери.

Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рождённый Землёю человек оплодотворяет её своим трудом и обогащает красотою воображения своего.

Вселенная? Благоустройством вселенной искусно и усердно занимаются космологи, астрономы, астрофизики. Уму и сердцу художника ближе и важнее благоустройство его Земли. Космические катастрофы не так значительны, как социальные. Оттого, что где-то в недрах Млечного Пути угаснет чужое нам солнце, наше небо не станет беднее и темней. Солнце вспыхнет снова, но вот уже прошло девяносто лет, а новый Пушкин не родился.

Тайны Космоса не столь интересны и важны, как изумительная загадка: каким чудом неорганическое вещество превращается в живое, а живое, развившись до человека, даёт нам Ломоносовых и Пушкиных, Менделеевых и Толстых, Пастера, Маркони и сотни великих мыслителей, поэтов - работников по созданию второй природы, творимой нашей человеческой мыслью, нашей волею?

По Вашим книгам, Михаил Михайлович, очень хорошо видишь, что Вы человеку - друг. Не о многих художниках можно сказать это так легко и без оговорок, как говоришь о Вас. Ваше чувство дружбы к человеку так логически просто исходит из Вашей любви к Земле, из "геофилии" Вашей, из "геооптимизма". Иногда кажется, что Вы стоите на какую-то одну ступень выше человека, но это отнюдь не унижает его. Это вполне оправдано Вашей сердечно зоркой дружбой к нему, каков бы он ни был: злой по нужде или добрый по слабости, мучитель из ненависти к мукам или жертва из привычки покорствовать фактам. Ваш человек очень земной и в хорошем ладу с Землёю. У Вас он более "гео- и биологичен", чем у других изобразителей его, он у Вас - наизаконнейший сын Великой Матери и подлинная живая частица "священного тела человечества". Вы как-то особенно глубоко и всегда помните, насколько мучителен и чудесен был путь его от эпохи кремневого топора до аэроплана.

А главное, что восхищает меня, - это то, что Вы умеете измерять и ценить человека не по дурному, а по хорошему в нём. Эта простая мудрость усваивается людьми с трудом, да и усваивается ли? Мы не хотим помнить, что хорошее в человеке - самое удивительное из всех чудес, созданных и создаваемых им. Ведь, в сущности-то, у человека нет никаких оснований быть "хорошим", доброе, человеческое не поощряется в нём ни законами природы, ни условиями социального бытия. И всё-таки мы с Вами знаем немало воистину хороших людей. Что делает их такими? Только - желание. Иных мотивов я не вижу: человек хочет быть лучше, чем он есть, и это ему удаётся. Что' на Земле нашей более великолепно и удивительно, чем это сложнейшее существо, хотя исполненное противоречий, но воспитавшее в себе страшную силу воображения и дьявольскую способность всесторонне осмеивать себя самого?

Любоваться человеком, думать о нём я учился у многих, и мне кажется, что знакомство с Вами, художником, тоже научило меня думать о человеке - не умею сказать, как именно, но - лучше, чем я думал.

И особенно русский человек после того, что пережито, и при том, что переживается им, заслуживает какого-то иного, более повышенного отношения к нему, более внимательного и почтительного. Разумеется, я очень хорошо вижу, что он всё ещё не ангел, но - мне и не хочется, чтоб он был ангелом, я хотел бы только видеть его работником, влюблённым в свою работу и понимающим её огромное значение.

Для всех нас, встающих на ноги к творчеству новой жизни, глубоко важно, чтоб мы почувствовали себя очень родными и близкими друг другу. Этого требует суровое время, в которое мы живём, и грандиозная работа, за которую мы взялись.