Александр БУШКОВ

СТЕРВЯТНИК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Территория любви и криминала

Профессионально мрачный гаишник – сущее олицетворение мировой скорби и патологического неверия в добродетель рода человеческого – прохаживался в сгущавшихся сумерках вокруг машины с таким видом, словно не сомневался, что она, во-первых, краденая; во-вторых, испускает превышающее все мыслимые нормы радиоактивное излучение; а в-третьих, именно на ней и скрылись антиобщественные элементы, ограбившие третьего дня сберкассу на Кутеванова. Родион философски стоял на прежнем месте, наученный многолетним опытом с поправкой на нынешние рыночные отношения. Ныть было бы унизительно, а качать права – бесполезно.

В конце концов сержант с тяжким вздохом, будто сообщая о предстоящем Апокалипсисе, молвил:

– Покрышки у тебя, братан, ну совершенно лысые...

– А откуда у бедного инженера денежки на новые? – вздохнул Родион старательно, чтобы сразу обозначить рамки притязаний на его кошелек.

– Оно, конечно... – согласился сержант. А дальше пошло по накатанной, вся операция отняла с полминуты, и Родион, повторяя про себя в уме слова, которые прежде писали исключительно на заборах, а теперь без точек помещают в самых солидных изданиях, уселся за руль.

– Сколько содрал, козел? – поинтересовался юный пассажир, он же кавалер еще более сопливой блондиночки в сиреневой куртке, из-под которой не виднелось и намека на юбку.

– Полтинник, – сказал Родион, трогая машину.

– Каз-зел... – и юнец, уже изрядно поддавший, принялся нудно и многословно рассказывать то ли своей Джульетте, то ли Родиону, как они с ребятами намедни подловили на темной окраине одного такого мусора и прыгали на нем, пока не надоело, а потом кинули его, падлу позорную, в незакрытый колодец теплотрассы, где он, надо полагать, благополучно и помер. Голову можно прозакладывать против рублевой монетки, что все это была чистейшая брехня. А может, и нет, чистейшая правда. Нынче никогда неизвестно. Не далее как вчера, когда Родион ехал по бесконечному, как Галактика, проспекту имени газеты «Шантарский рабочий» и дисциплинированно притормозил на красный, перед самым капотом пронесся взмыленный сопляк, лет этак двенадцати, а за ним наперерез движению промчался сверстник, на ходу запихивая патроны в барабан нагана. И наган, и патроны, насколько Родион мог судить по армейскому опыту, были боевыми. Так что черт их поймет, нынешних тинейджеров...

– Куда теперь? – спросил он, не оборачиваясь. За его спиной отрок, прикрякивая, сковыривал пластмассовую пробку с бутылки портвейна, а его подружка распечатывала шоколадку. «Уже вторая бутылка, – подумал Родион, – ведь окосеют, голубочки, вытаскивать придется волоком...»

– Куда теперь едем? – повторил он громче. За спиной булькало. Потом отрок чуть заплетающимся языком спросил у подружки:

– А может, к Нинке?

– Прокол, – ответила она, не раздумывая. – У нее роды вернулись, утром говорила...

– Нет, ну где ж нам тогда трахнуться? – печально возопил ее кавалер. – Мы сегодня чего, так и разбежимся?

– Ты мужик, ты и думай, – философски заявила подруга.

– Думай... Э, шеф, давай на Карлы-Марлы, знаешь, где книжный магазин...

– Уж сколько ездим... – заметил Родион, сворачивая на Карла Маркса. Они были в самом начале длиннющей улицы, нареченной имечком бородатого основоположника, по слухам, все еще живущего в сердцах мирового пролетариата, а книжный магазин находился в самом конце. Любопытно, что пьяный отрок использовал как ориентир и привязку именно книжный магазин, – запало же в память...

– Не скули, шеф, держи... – в пластмассовую коробочку возле рычага передач упала еще одна смятая полусотенная. – Ты давай крути бублик, а мое дело – тебя заряжать... Юлька, поди-ка поближе...

Довольно долго за спиной у Родиона продолжалась энергичная возня, перемежавшаяся звучным чмоканьем, шумными глотками из бутылки и повизгиваньями – приличия ради, надо полагать. Он уверенно вел машину, не глядя в зеркальце заднего вида и не особенно сокрушаясь душой об упадке нынешних нравов, – частный извоз, пусть даже эпизодический, очень быстро прививает стоически-философский взгляд на жизнь и приучает ничему не удивляться. По сравнению с иными эпизодами извозчичьего бытия смачно обжимавшаяся юная парочка казалась чуть ли не ангелочками... Да и не полагалось ему выражать свое отношение к происходящему, благо в коробочке лежали уже три смятые полусотенные – унизительно для интеллигента и инженера, а ничего не поделаешь. Интересно, откуда у паршивца столько денег? А откуда угодно...

Брезгливость давно притупилась, хотя интеллигентская душа по старой памяти беззвучно бунтовала. Некая заноза прочно сидела в подсознании, и он боялся признаться самому себе, что она называется весьма незатейливо. Зависть. Эти, новые, пусть даже от горшка два вершка, чувствовали себя хозяевами жизни – в этом-то все и дело, а вовсе не в деньгах, которых у них гораздо больше, и всегда будет гораздо больше...

Свернув во двор у девятиэтажки с книжным магазином на первом этаже – магазин ухитрился уцелеть в нынешние печальные времена, но половину зала, как водится, отдал под ларек с китайским ширпотребом – он уже думал, что отделался, наконец, от сопляков, избравших его машину территорией любви. Рано радовался. кавалер, хоть и пьяный, проявил предусмотрительность:

– Юлька, сиди здесь, – распорядился он, выбираясь из машины с некоторым трудом. – Пойду на разведку, а то если Катькина бабка тебя увидит... Ты смотри, шеф, ее до меня не трахни... – и, пошатываясь, направился к единственному подъезду.

– Веселый у тебя кавалер, – бросил Родион, выщелкивая из пачки сигарету.

– Не хуже, чем у других, – отрезала соплюшка. – Кинь табачку, дядя. И не смотри ты на меня прокурорскими глазами... Что, в дочки гожусь? Вечно вы, старики, этот шлягер поете...

– Годишься, пожалуй, – рассеянно сказал он. – Тебе сколько, шестнадцать?

– Будет.

– Значит, годишься.

– Ага, а сядь к тебе вечерком в одиночку, сразу на остров Кумышева повезешь...

– Иди ты, – сказал он беззлобно. – У меня дочке тринадцать, почти такая же...

– Значит, есть опыт, – усмехнулась соплюшка. – Уже по подъездам стенки спиной вытирает, а?

– Вот это вряд ли.

Она длинно глотнула из горлышка и фыркнула:

– Значит, будет. Надо жить, пока молодая, а то и вспомнить на старости лет нечего будет...

– А старость когда наступает? – спросил он любопытства ради.

– Ну, лет в двадцать пять...

– Дура...

– Ага, все-таки клеишься? Намекаешь? Родион промолчал. Из подъезда показался кавалер – насколько удалось рассмотреть в сумерках, удрученный и злой.

– Туз-отказ, Юлька! – рявкнул он, плюхаясь на сиденье и громко выругавшись. – Мало того, что бабка Дома, еще и шнурки в стакане...

– Нет, ну ты деловой, – Юлька с той же капризной интонацией, не меняя тона, запустила ничуть не уступавшую по богатству красок и сложности плетения матерную тираду. – Такой деловой, я прямо не могу... Так и будем кататься? Время поджимает, из меня мать печенку вынет без наркоза, если припрусь к полуночи...

– Так до полуночи еще – что до Китая раком... Поехали к Витальке?

– А если и там облом?

– Ну ладно, – самым решительным тоном сказал кавалер. – Раз пошла такая пьянка... Шеф, долгострой на пристани знаешь? Вот и лети туда, как крылатая ракета... – он опустил стекло и кинул наружу пустую бутылку.

Она звонко разлетелась на асфальте в крошево, и Родион побыстрее рванул машину, пока кто-нибудь не появился. В ящичек тем временем упала еще одна мятая полусотенная, а ломающийся басок, рисуясь, возгласил:

– Лети, как Бэтман, с ветерком! Музыку давай, нынче я гуляю, пра-азвенел звонок...

Юлька хихикала, словно ее щекотали, возня прекратилась, они там стали откупоривать очередную бутылку. Родион, успевший изучить нехитрые вкусы клиентуры, сунул кассету в щель, и из динамиков рванулся бодро-разболтанный голос Новикова:

– Шансоньетка – заведенная юла!

Шансоньетка... Не до углей, не дотла

Выгорает до окурочка, дурочка...

Он и сам любил Новикова, так что выкрутил громкость чуть ли не на максимум, улица Маркса, как всегда в эту пору, уже была почти пустынной, машина летела в крайнем левом ряду, за спиной шумно возились и целовались взасос – и Родион с горечью осознал, что отвращение к себе, что печально, уже стало привычным, устоявшимся.

– Куда теперь? – спросил он, сворачивая к известному всему Шантарску долгострою, похожему на кукурузный початок зданию, вот уже лет шесть с завидной регулярностью менявшему то хозяев, то подрядчиков, да так и оставшемуся недоделанным. Месяц назад в свою родную Поднебесную убрались китайские строители, никак не способные привыкнуть к российскому обычаю задерживать зарплату, а турки, о которых с гордостью трепался по телевизору мэр, что-то не появлялись. Видимо, тоже прослышали о новых традициях касаемо вознаграждения за труд и не хотели превращать свою жизнь в бесконечный ленинский субботник...

Отрок перегнулся к нему, в нос ударил густой запашок портвейна:

– Давай вон туда, к забору... Ага. Глуши реактор. Юлия, я вас имею честь душевно пригласить отдаться...

– Что, здесь? – в ее голосе Родион что-то не почуял особенного протеста.

– А в лифте лучше было? Тут тебе и музыка играет, и вино под рукой...

– А этот? – хихикнула Юлия.

– А чего, пусть сидит, чего не видел? Дети, что ли? Ему по должности смущаться не полагается... лови купюру, шеф. Хочешь, иди погуляй, сопри вон унитаз для дома, для семьи, а хочешь, сиди тихонечко и меняй кассетки... Юлия, любовь моя на всю сегодняшнюю пятницу... – и в следующий миг затрещали застежки-липучки ее курточки.