Андрей Белый
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
поэма
ПРЕДИСЛОВИЕ
Киркою рудокопный гном
Согласных хрусты рушит в томы…
Я — стилистический прием,
Языковые идиомы!
Я — хрустом тухнущая пещь,—
Пеку прием: стихи — в начинку;
Давно поломанная вещь,
Давно пора меня в починку.
Висок — винтящая мигрень…
Душа — кутящая…
И — что же?..
Я в веселящий Духов день
Склонен перед тобою. Боже!
Язык, запрядай тайным сном!
Как жизнь, восстань и радуй: в смерти!
Встань — в жерди: пучимым листом!
Встань — тучей, горностаем: в тверди!
Язык, запрядай вновь и вновь!
Как бык, обрадуй зыком плоти:
Как лев, текущий рыком в кровь,
О сердце, взмахами милоти!
Орел: тобой пересекусь…
Ты плоти — жест, ты знанью — числа…
«Ха» с «И» в «Же» — «Жизнь»:
Христос Иисус —
Знак начертательного смысла…
Ты в слове Слова — богослов:
О, осиянная Осанна
Матфея, Марка, Иоанна —
Язык!.. Запрядай: тайной слов!
О, не понять вам, гномы, гномы:
В инструментаций гранный треск —
Огонь, вам странно незнакомый,
Святой огонь взвивает блеск.
1
Взойди, звезда воспоминанья;
Года, пережитые вновь:
Поэма — первое свиданье,
Поэма — первая любовь.
Я вижу — дующие зовы.
Я вижу — дующие тьмы:
Войны поток краснобагровый,
В котором захлебнулись мы…
Но, нет «вчера» и нет «сегодня»:
Всё прошлое озарено,
Лишь песня, ласточка господня,
Горюче взвизгнула в окно…
Блести, звезда моя, из дали!
В пути года, как версты, стали:
По ним, как некий пилигрим,
Бреду перед собой самим…
Как зыби, зыблемые в ветры,
Промчите дни былой весны,—
Свои ликующие метры,
Свои целующие сны…
Год — девятьсотый: зори, зори!..
Вопросы, брошенные в зори…
Меня пленяет Гольбер Гент…[1]
И я — не гимназист: студент…
Сюртук — зеленый, с белым кантом;
Перчатка белая в руке;
Я — меланхолик, я — в тоске,
Но выгляжу немного франтом;
Я, Майей мира полонен,
В волнах летаю котильона,
Вдыхая запах «poudre Simon»,
Влюбляясь в розы Аткинсона.[2]
Но, тексты чтя Упанишад,
Хочу восстать Анупадакой,[3]
Глаза таращу на закат
И плачу над больной собакой;
Меня оденет рой Ананд[4]
Венцом таинственного дара:
Великий духом Даинанд,[5]
Великий делом Дармотарра…[6]
Передо мною мир стоит
Мифологической проблемой:
Мне Менделеев говорит
Периодической системой;
Соединяет разум мой
Законы Бойля, Ван-дер-Вальса —
Со снами веющего вальса,
С богами зреющею тьмой:
Я вижу огненное море
Кипящих веществом существ;
Сижу в дыму лабораторий
Над разложением веществ;
Кристаллизуются растворы
Средь колб, горелок и реторт…
Готово: порошок растерт…
Бывало, — затеваю споры…
Пред всеми развиваю я
Свои смесительные мысли;
И вот — над бездной бытия
Туманы темные повисли…
— «Откуда этот ералаш?» —
Рассердится товарищ наш,
Беспечный франт и вечный скептик:
— «Скажи, а ты не эпилептик?»
Меня, бывало, перебьет
И миф о мире разовьет…
Жил бородатый, грубоватый
Богов белоголовый рой:
Клокочил бороды из ваты;
И — обморочил нас игрой.
В метафорические хмури
Он бросил бедные мозги,
Лия лазуревые дури
На наши мысленные зги;
Аллегорическую копоть,
Раздувши в купол голубой,
Он дружно принимался хлопать
На нас, как пушками, судьбой;
Бросался облачной тропою,
От злобы лопаясь, — на нас,
Пустоголовою толпою,
Ругая нас… В вечерний час,—
Из тучи выставив трезубцы,
Вниз, по закатным янтарям,
Бывало, боги-женолюбцы
Сходили к нашим матерям…
Теперь переменились роли;
И больше нет метаморфоз;
И вырастает жизнь из соли;
И движим паром паровоз;
И Гревса Зевс — не переладит;
И физик — посреди небес;
И ненароком Брюсов адит;
И гадость сделает Гадес;
И пролетарий — горний летчик;
И — просиявший золотарь;
И переводчик — переплетчик;
И в настоящем — та же старь!
Из зыбей зыблемой лазури,
Когда отвеяна лазурь,—
Сверкай в незыблемые хмури,
О, месяц, одуванчик бурь!
Там — обесславленные боги
Исчезли в явленную ширь:
Туда серебряные роги,
Туда, о месяц, протопырь!
Взирай оттуда, мертвый взорич,
Взирай, повешенный, и стынь,—
О, злая, бешеная горечь,
О, оскорбленная ледынь!
О, тень моя: о тихий братец,
У ног ты — вот, как черный кот:
Обманешь взрывами невнятиц;
Восстанешь взрывами пустот.
Но верю: ныне очертили
Эмблемы вещей глубины —
Мифологические были,
Теологические сны,
Сплетаясь в вязи аллегорий:
Фантомный бес, атомный вес,
Горюче вспыхнувшие зори
И символов дремучий лес,
Неясных образов законы,
Огромных космосов волна…
Так шумом молодым, зеленым,—
Меня овеяла весна;
Так в голове моей фонтаном
Взыграл, заколобродил смысл;
Так вьются бисерным туманом
Над прудом крылья коромысл;
Так мысли, легкие стрекозы,
Летят над небом, стрекоча;
Так белоствольные березы
Дрожат, невнятицей шепча;
Так звуки слова «дар Валдая»
Балды, над партою болтая,—
Переболтают в «дарвалдая»…
Ах, много, много «дарвалдаев»—
Невнятиц этих у меня.
И мой отец, декан Летаев,
Руками в воздух разведя:
«Да, мой голубчик, — ухо вянет:
Такую, право, порешь чушь!»
И в глазках крошечных проглянет
Математическая сушь.
Широконосый и раскосый
С жестковолосой бородой
Расставит в воздухе вопросы:
Вопрос — один; вопрос — другой;
Неразрешимые вопросы…
Так над синеющим цветком,
Танцуя в воздухе немом,
Жужжат оранжевые осы.
И было: много, много дум;
И метафизики, и шумов…
И строгой физикой мой ум
Переполнял: профессор Умов.[7]
Над мглой космической он пел,
Развив власы и выгнув выю,
Что парадоксами Максвелл[8]
Уничтожает энтропию,
Что взрывы, полные игры,
Таят томсоновские вихри,[9]
И что огромные миры
В атомных силах не утихли,
Что мысль, как динамит, летит
Смелей, прикидчивей и прытче,
Что опыт — новый…
— «Мир — взлетит!» —
Сказал, взрываясь, Фридрих Нитче…
Мир — рвался в опытах Кюри
Атомной, лопнувшею бомбой
На электронные струи
Невоплощенной гекатомбой;
Я — сын эфира. Человек,—
Свиваю со стези надмирной
Своей порфирою эфирной
За миром мир, за веком век.
Из непотухнувшего гула
Взметая брызги, взвой огня,
Волною музыки меня
Стихия жизни оплеснула:
Из летаргического сна
В разрыв трагической культуры,
Где бездна гибельна (без дна!),—
Я, ахнув, рухнул в сумрак хмурый,—
— Как Далай-лама молодой
С белоголовых Гималаев,—
Передробляемый звездой,
На зыби, зыблемые Майей…
В душе, органом проиграв,
Дни, как орнамент, полетели,
Взвиваясь запахами трав,
Взвиваясь запахом метели.
И веял Май — взвивной метой;
Июнь — серьгою бирюзовой;
Сентябрь — листвою золотой;
Декабрь — пургой белоголовой.
О лазулитовая лень,
О меланитовые очи!
Ты, колокольчик белый, — день!
Ты, колокольчик синий, — ночи!
Дышал граненый мой флакон;
Меня онежили уайт-розы,[10]
Зеленосладкие, как сон,
Зеленогорькие, как слезы.
В мои строфические дни
И в симфонические игры,
Багрея, зрели из зари
Дионисические тигры…
Перчатка белая в руке;
Сюртук — зеленый: с бельм кантом…
В меня лобзавшем ветерке
Я выглядел немного франтом,
Умея дам интриговать
Своим резвящимся рассудком
И мысли легкие пускать,
Как мотыльки по незабудкам;
Вопросов комариный рой
Умел развеять в быстротечность,
И — озадачить вдруг игрой,—
Улыбкой, брошенною… в вечность…
