Леонид Андреев

ПРОФЕССОР СТОРИЦЫН

Драма в четырех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

С т о р и ц ы н В а л е н т и н Н и к о л а е в и ч, профессор.

Е л е н а П е т р о в н а, его жена.

В о л о д я, С е р г е й, дети

М о д е с т П е т р о в и ч, брат Елены Петровны.

Т е л е м а х о в П р о к о п и й Е в с е е в и ч, профессор.

С а в в и ч Г а в р и и л Г а в р и и л о в и ч.

К н я ж н а Л ю д м и л а П а в л о в н а.

M а м ы к и н.

Д у н я ш а, горничная Сторицыных.

Ф е к л а, кухарка Модеста Петровича.

Г е н н а д и й, денщик.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Профессор Сторицын – худощавый, высокого роста, ширококостный человек лет сорока пяти. Держится очень прямо, ходит неслышно и быстро, жесты широки и свободны; и только в минуты большой усталости и нездоровья слегка сутулится. Седины не заметно: ни в темных, тонких, слегка разметанных волосах, ни в короткой, подстриженной бороде. Красивым лицом и формою головы профессор напоминает несколько Т.Карлейля; под скулами темнеют впадины. Обычное одеяние – свободно сидящий, широкий сюртук, отложной, не закрывающий шеи, крахмальный воротник. Внешний вид Сторицына скорее суровый, чем мягкий, и только в разговоре и поступках выявляется его истинный характер.

Осенний вечер, часов около семи. Окна на улицу завешены тяжелыми суконными партерами, и воздух в профессорском кабинете тяжел, глух и неподвижен, как в пещере. Везде книги: как бы вышла из своих берегов библиотека и заливает комнату сверху; на столах рукописи и гранки. Видны мучительные усилия привести в систему книжный и бумажный хаос, но порядку мало: книжные шкапы без ключей, не на месте валяются вчерашние газеты. Пол затянут темным сукном; на стенах портреты писателей в черных рамах и несколько картин – подарков знакомых художников. На большом письменном столе рабочая лампа с непроницаемым абажуром; тут же на металлическом подносе начатая бутылка красного вина с двумя стаканами. В высоком стеклянном бокальчике одинокая роза. В стороне на столике, возле дивана, горит лампочка со штепселем, зеленый колпачок снят, чтобы виднее было; хозяин, профессор Сторицын, не совсем здоров, и его внимательно выслушивает и выстукивает Прокопий Евсеевич Телемахов, друг и товарищ Сторицына еще по гимназии, теперь профессор военно-медицинской академии. Телемахов в военном, докторском сюртуке с генеральскими погонами; седоват, сух, лицо морщинисто и желто, речь и жесты отрывочны и скупы. На тонком сухом носу пенсне, которым Телемахов пользуется только при писании рецептов и занятиях, обычно же смотрит поверх стекол, наклоняя голову и морща лоб. Ростом немного ниже Сторицына.

В углу в кресле притаился Модест Петрович, не дышит, боится помешать осмотру, с беспокойством следит за неторопливыми, серьезными движениями Телемахова.

Вот Телемахов приподнял рубашку у больного и приложился ухом к широкой, вздрагивающей от холода спине.

Т е л е м а х о в. Вздохни.

С т о р и ц ы н. Так? (Вздыхает протяжно.)

Т е л е м а х о в. Довольно. Так. Нагнись. Вздохни еще. Так. А теперь положи правую руку на голову.

С т о р и ц ы н. Я не понимаю, как?.. Так, что ли?.. Ну, довольно?

Т е л е м а х о в (выстукивает). Погоди. (Снова внимательно слушает.)

С т о р и ц ы н (рассматривая себя). Экое дрянное тело, кожа бледная, зябкая, неживая. Плохое тело, Телемаша?

Т е л е м а х о в. Профессорское. Повернись-ка.

С т о р и ц ы н. Да ты уж стукал… извини, извини, не буду. А ведь я, в сущности, здоров, как лошадь, мне бы на дороге камни ворочать или в цирке «Модерн» борцом. Если бы не сердце…

Т е л е м а х о в. Молчи, не мешай.

С т о р и ц ы н. Молчу, Модест, если тебе не трудно, дай дружок, со стола папиросу.

М о д е с т П е т р о в и ч. Сейчас, Валентин Николаевич, с удовольствием.

Т е л е м а х о в. А подождать не можешь?

С т о р и ц ы н. Если уж нужно, то могу, а вообще… Не велят, Модест, спасибо, голубчик. Кончено?

Т е л е м а х о в. Да. Кури уж, курилка.

С т о р и ц ы н. И одеваться можно?

Т е л е м а х о в. Можно и одеваться. Модест Петрович, помогите ему.

С т о р и ц ы н. Чего там, не надо, да не надо же, голубчик, я сам. (Отвернувшись от Телемахова, одевается.) Ну как, Телемаша, – поживу еще?

Т е л е м а х о в (наливая вино). Поживешь.

С т о р и ц ы н. Ты правду говоришь?

Т е л е м а х о в. А то что же? На велосипеде ездить нельзя, и от цирка «Модерн» надо отказаться. Выставь анонс, что в борьбе не участвуешь.

С т о р и ц ы н. Ты шутишь, Телемаша? А интересно бы знать, какое было сердце у римских гладиаторов – да, да, вероятно, удивительное сердце. Впрочем, пустяки, и мне совсем не нужно было обращаться к твоей помощи. Ты слушал только снаружи, а я слышу его изнутри, и я могу огорчить тебя, Телемаша, у меня ужаснейшее сердце!

Т е л е м а х о в. Субъективные ощущения. Усталость.

С т о р и ц ы н. Да? Ты Телемаша – юморист.

Т е л е м а х о в. К сорока годам каждое сердце устает. Зачем столько работаешь, зачем столько куришь?

С т о р и ц ы н. Да, зачем? Но, однако, пойду и доложу Елене, что у меня субъективные ощущения, она так беспокоилась, добрый человек!

М о д е с т П е т р о в и ч. Может быть, сестру сюда позвать, Валентин Николаевич? Я позову.

С т о р и ц ы н. Нет, Модест, я сам. Подожди меня, дружок, я быстро.

Уходит. Телемахов, заложив руки под сюртук, прохаживается по комнате, сердито косясь на Модеста Петровича; выпивает еще стакан вина. Затем останавливается перед Модестом Петровичем и долго в упор молча смотрит на него поверх очков.

М о д е с т П е т р о в и ч (робко). Так как же, профессор?..

Т е л е м а х о в. А так, что плохо. Скверно. Беречь надо.

М о д е с т П е т р о в и ч. Но вы же сказали, что субъективные…

Т е л е м а х о в. Сами вы субъект, Модест Петрович. Я еще поговорю с вашей сестрицей, а вы постарайтесь ей внушить, что безобразия ваши пора кончить. Понимаете?

М о д е с т П е т р о в и ч. Да как же я внушу?

Т е л е м а х о в. Это уж ваше дело. Вы ей брат. Пора кончить, здесь вам не свинушник, да! Не свинушник. Саввич опять здесь?

М о д е с т П е т р о в и ч. Но войдите в мое положение!..

Т е л е м а х о в. Не имею на это ни малейшего желания. Я вообще ни в чье положение входить не желаю, у меня свое положение. Что вы моргаете? Терпеть не могу, когда вы начинаете моргать, Модест Петрович!

М о д е с т П е т р о в и ч. Но, уважаемый…

Быстро входит Сторицын.

С т о р и ц ы н. Там, оказывается, Саввич и этот проклятый писатель, Мамыкин. Неприличная фамилия – Мамыкин. Когда они пришли, я не слыхал звонка… ах, до чего они мне надоели оба!

Т е л е м а х о в. Выгони.

С т о р и ц ы н. Экий ты, брат Телемаша, солдат. Но куда же ты? Неужели домой?

Т е л е м а х о в. Надо. Больной ждет.

С т о р и ц ы н. А я думал, вечерок посидишь, Телемаша, старый друг. Эх, жалко. Винца бы выпил – ты красное винцо по-прежнему любишь?

Т е л е м а х о в. Я и сам бы рад… полчаса можно посидеть. Удивительно, что ты совсем не седеешь, Валентин Николаевич.

С т о р и ц ы н. А ты изрядно пообносился, козлиная бородка! Сколько тебе лет, Телемаша? Я помню тебя лет тридцать, да до этого ты еще сколько-то жил…

Т е л е м а х о в. Однолетки. Да, волчья шерсть. Как твоя книга: идет?

С т о р и ц ы н. Да что, голубчик, удивительно! – пятое издание готовлю.

Т е л е м а х о в. Ого!

С т о р и ц ы н. Да, непостижимо! Ну, а твоя как?

Т е л е м а х о в. Моя? (Смотрит поверх очков.) Стоит на полках как вкопанная.

С т о р и ц ы н. Да что ты! Это у тебя издатель плохой, Телемаша, это же недопустимо!

Т е л е м а х о в. Издатель тут ни при чем, книга плохая.

С т о р и ц ы н. Прекрасная книга, великолепная книга!

Т е л е м а х о в. Ну, оставь, не люблю. Слушай, Валентин Николаевич, тебе надо остепениться в работе, – да, да, брат, слушай, что я говорю. Зачем выступаешь публично? – не надо. Успех, поклонницы и поклонники, – все это хорошо, но нужно и о здоровье подумать. Ты человек не первой молодости…

М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин Николаевич работает ужасно, до обморока.

С т о р и ц ы н. Но ты же знаешь, что я не для успеха и не для поклонниц. Что ты говоришь?

Т е л е м а х о в. Ну – кто же не любит успеха! А скажи, с тобой за это время дурного ничего не случилось, ты что-то невесел? Я думал было, что книга села.

С т о р и ц ы н. Дурного… Нет, кажется, ничего. Ты куда, Модест?

М о д е с т П е т р о в и ч. В столовую. Я сейчас вернусь.

Уходит.

С т о р и ц ы н. Деликатнейший человек!

Телемахов неопределенно смотрит вслед Модесту Петровичу и молчит с явным неодобрением. Сторицын смеется.

Когда я вот так, вдвоем, смотрю на тебя, мне хочется смеяться, как жрецу. Ты все такой же, Телемахов?

Т е л е м а х о в. А ты? А, пожалуй, пора бы перемениться. Еще не научила жизнь?

С т о р и ц ы н (улыбаясь). Учит. Да, вот что я хотел сказать тебе: у меня книги стали пропадать. Ворует кто-то. На днях у букиниста нашел книгу со своим ex libris.

Т е л е м а х о в (исподлобья). Нехорошо, профессор.

С т о р и ц ы н. Да, очень. Дело не в книгах, хотя пропало довольно много, а в том, что где-то поблизости таится вор… и такой странный вор! Ужасное ощущение, от которого во всех комнатах температура становится на два градуса; ниже. Так-то, Телемахов!