Александр Исаевич Воинов.

Очерки

КОМАНДИРОВКА В МОЛОДОСТЬ

Много лет прошло с тех пор, как моя корреспондентская «эмка» в последний раз проехала по пыльному грейдеру, а казалось, я навсегда простился с Анной, маленьким городком, затерявшимся в Воронежской области, где в глубине большой рощи, за массивной купеческой церковью, тревожным летом сорок второго располагался штаб Воронежского фронта.

Мы часто думаем о том, почему в человеческой памяти запечатляются одни события и начисто стираются другие, может быть, и более значительные. Не потому ли, что существует память сердца? И во время войны, и после нее я побывал в больших городах со славной и древней историей, но почему-то всегда, когда вспоминал о соломеннокрышей Анне, испытывал удивительное волнение, меня неодолимо тянуло вновь побродить по полям и по старому парку, и это чувство было сродни тому, какое мы испытываем, когда думаем о родине, о той родине, где прошли наше детство и юность. Но я родился в Ленинграде, и, казалось, меня должно было бы тянуть за Невскую заставу. Почему же многие годы я думал только о том, как бы снова побывать в Анне. Может быть, причина в том, что, работая над книгой о Николае Федоровиче Ватутине, который командовал Воронежским фронтом, я часто мысленно вновь и вновь возвращался к событиям теперь уже давних суровых лет.

И вот наконец поехал в Анну разыскать волнующие приметы прошлого, поехал с тайной надеждой встретиться с теми, кого знал раньше.

Нет, мне не повезло. Я это понял сразу, как только накатанное шоссе привело меня к знакомой церкви с большими тяжелыми куполами. Время! Оно смело с крыш солому, заменив ее шифером и железом. Исчез пыльный грейдер. Теперь по асфальту можно доехать за несколько часов до Тамбова и Саратова. Но за этими внешними переменами притаились другие, и самые важные. Это и новые дома, и новые улицы, но это, по крайней мере, — два новые поколения.

Вот он, одноэтажный приземистый дом! В нем сейчас школа. На стене табличка: «В этом доме размещался штаб Воронежского фронта». В одном из классов — маленький ватутинский музей.

Вечером я выступил перед школьниками. Ребята слушали внимательно и вежливо. Война для них — кино, книги, и лучше, если они приключенческие. Школа — это школа! Комнаты — это классы, а не штаб. Мои воспоминания — нечто вроде дополнительного урока. Для ребят полководец — это уже герой литературный. В Киеве, на бульваре, у памятника Ватутину играют дети. Для них памятник — это почетная бронза человеку, о котором они знают, что он был героем. Для меня, для моего поколения, бронзового Ватутина не существует. Я вижу его невысокую фигуру на пороге соседнего со школой дома в то давнее сумрачное октябрьское утро, когда он уезжал на Юго-Западный фронт, под Сталинград. Он снова вернется на Воронежский фронт весной сорок третьего. Штаб будет перемещаться из Белгорода в Новый Оскол, затем под Обоянь, а потом, когда закончится Курская битва, все дальше и дальше. Для меня Анна не только воспоминания о суровых боях за Воронеж — это и мои фронтовые друзья. Давно уже нет в живых неутомимого Геннадия Крылова, военного корреспондента ТАСС, нет и корреспондента «Правды» Ульяна Жуковина, вместе с которым мы пережили много тяжелых бомбежек, выручая друг друга на фронтовых дорогах, нет и корреспондента «Красной звезды» Бориса Азбукина. Недавно ушел из жизни Яков Цветов. Лев Ющенко, Михаил Тихомиров и многие другие, составлявшие «корреспондентский корпус» Воронежского фронта, остаются в строю нашего нестареющего поколения.

В маленькой Анне с большим уважением относятся к героическому прошлому и не забывают тех давних дней, когда гитлеровцы жгли Воронеж и в напряженных боях захлебнулось вражеское наступление. Анна наших дней — это центр большого сельскохозяйственного района, и в тишине полей от ранней весны до глубокой осени мирная армия хлеборобов ведет напряженную битву за урожай.

Память о войне! На окраинах Воронежа поля до сих пор невозможно распахать под пашню — так они изрезаны еще сохранившимися глубокими окопами, начиненными железом. За несколько минут мы вместе с оператором кинохроники разыскали и проволочные заграждения из колючей проволоки на полуистлевших черных деревянных кольях, и проржавевшие каски, пулеметы, осколки снарядов, ружейные гильзы. На этих полях трава редкая и жухлая. И вдруг замирает сердце, когда под твоей ногой с хрустом ломается белая, омытая дождями человеческая кость.

Может быть, и не нужно распахивать всю землю, впитавшую кровь наших солдат. Пусть каждый, кто придет сюда, увидит — не под стеклом музейных витрин, на земле, где погибали внуки и деды, защищая родной город, — войну, пусть уже отгремевшую, но оставившую глубокие, незаживающие шрамы.

И хотя уже давным-давно возрожден Воронеж и маленькая Анна из глубокой провинции превратилась в горделивый городок со своей промышленностью, и новыми домами, и конечно же со своим генеральным планом развития на ближайшую пятилетку, день сегодняшний и день завтрашний неразрывно связаны с тем днем, когда из рощи вблизи деревни Подклетная Ватутин всматривался в черные дымы, окутавшие небо над горящим Воронежем: главное для него было не пропустить гитлеровцев, не дать им прорваться, иначе они устремят свой удар на Москву.

В первые годы после окончания войны нам казалось, что мы все знаем о ней. Мы самонадеянно считали, что мы — участники событий, военные корреспонденты, — все видели и обо всем писали. А оказалось, что глубины народного подвига еще не постигнуты даже и сейчас, мы узнаем все новые и новые имена героев и от этого становимся богаче — не только потому, что уроки мужества необходимы для духовного воспитания молодежи, но и потому, что восстанавливается справедливость. И вот, остановившись на развилке дорог, на краю рощи, и наблюдая, как бесконечной чередой, в объезд Анны, по асфальту мчатся машины к Борисоглебску и Саратову, я вдруг вспомнил об одном давнем случае. И, вспомнив о нем, я сразу же представил себе Вилли Бределя — мы тогда стояли рядом вот на этой опушке в ожидании машины перед тем как отправиться к Воронежу. У каждого из нас были свои дела, мне нужны были новые факты для Советского информбюро, военным корреспондентом которого я работал, а Вилли Бредель уже был зачислен в седьмой отдел Политуправления фронта и готовился выступить перед немецкими солдатами на переднем крае. Машина с радиоустановкой уже ушла вперед.

Но наше знакомство с Вилли Бределем началось двумя месяцами раньше. На короткое время меня отозвали с фронта в Москву, и вскоре я должен был возвращаться назад.

Рано утром мне позвонили из Политуправления.

— Завтра вы едете на Воронежский фронт. Не можете ли захватить с собой немецкого писателя-антифашиста Вилли Бределя?

— Охотно!

— Тогда он будет ожидать в холле гостиницы «Москва».

— Хорошо! Я заеду за ним в восемь утра.

Ровно в восемь «эмка» остановилась у подъезда гостиницы, и я увидел невысокого худощавого человека в темном пиджаке, с желтым чемоданом в руках. По тому, как тревожно и внимательно он разглядывал машину и, как только я вышел из нее, торопливо устремился мне навстречу, я сразу понял, что не следует входить в холл прежде, чем не спрошу его имени.

А через час мы уже мчались в сторону Ельца.

Вилли Бредель хорошо говорил по-русски с едва заметным акцентом. Он оказался интересным собеседником и много рассказывал о фашистской Германии.

Шофер Сергушкин, молдаванин, обычно разговорчивый, вдруг приумолк. И, поглядывая на него, я заметил, что на его сухом, с мелкими морщинками лице твердо установилось выражение мрачноватой замкнутости.

На одном из привалов, улучив минуту, когда Вилли Бредель отошел к машине, чтобы достать из своего чемодана банку с мясными консервами, я тихонько спросил Сергушкина:

— Ты чего такой мрачный?

— А вы ему верите? — спросил Сергушкин. — Он к Гитлеру не перебежит?

— Да что ты, Сергушкин, это же известный антифашист! Писатель! Коммунист!

Сергушкин только вздохнул и стал разливать водку по стаканам. В Бределя он поверил гораздо позднее, только после того, как услышал о его выступлениях через линию фронта.

Мы добрались до Анны через Липецк на второй день к вечеру. А уже следующим утром я уехал к Воронежу. Вилли Бредель остался работать в седьмом отделе Политуправления. Переоделся в военную форму, но без знаков различия.

Прошло недели две, и снова судьба свела нас вместе. Мы оказались под Воронежем, в районе Сельскохозяйственного института. Линия фронта здесь изгибалась замысловато, некоторые здания находились в наших руках, в других находился противник.

Машину мы остановили на командном пункте дивизии, в роще, а дальше наш путь пролегал по берегу реки, среди кустов; изредка над головами пролетала немецкая мина, и рощу сотрясал глухой удар взрыва.

Вилли Бредель шел впереди меня по узкой тропинке, молчаливый и сосредоточенный. Высокий майор, подтянутый и в тщательно заправленной выцветшей гимнастерке, провожал нас к землянке в глубине кустов, у самого берега круто обрывающихся к реке.

Время от времени сквозь переплетения листьев проглядывались здания, они стояли в некотором отдалении от берега, и мы уже знали, что это Сельскохозяйственный институт.

Где-то в стороне ухнула мина, майор тревожно ускорил шаг, он сознавал всю свою ответственность за жизнь немецкого писателя. А Вилли Бредель обернулся ко мне и с улыбкой проговорил:

— Соотечественники встречают меня салютом!

В землянке, у самой двери которой на корточках сидел солдат-связист, хриплым голосом вызывавший «Двину», нас уже ожидал командир агитмашины.

Майор передал Вилли Бределя, как говорится, из рук в руки и только тогда облегченно вздохнул. На его крупном лице возникло выражение почти детского облегчения, как будто он совершил шалость, боялся, что ему за нее попадет, а неожиданно все обошлось благополучно.