Иво Андрич
У котла
Больше одиннадцати лет прошло с того дня, как фра Марко Крнету, боснийского богослова в Риме, повели вместе с другими семинаристами на прогулку по Виа Номентана, чтобы показать катакомбы св. Агнесы.
Стояла тяжелая, жаркая римская весна, полная пыли, духоты и слепящего света. Цвели фруктовые деревья, и фра Марко, как никогда, тосковал по Боснии и родным.
Вход в катакомбы находился в сырой и убогой церквушке. Служка, не рассчитывая на чаевые, вел их с явной неохотой. Катакомбы были меньше и в худшем состоянии, нежели большие катакомбы св. Каллиста на Виа Апиа. Однако и здесь имелись искусно подстроенные сюрпризы, привлекавшие посетителей.
В пустой гробнице над скрещенными костями горел маленький античный светильник из красной глины, ярко освещая золотой медальон величиной с цехин. На медальоне была выгравирована голова юноши, под ней стояло имя, а сверху, точно сияние, ее окружала надпись, сделанная четкими, рельефными буквами: «Semper in pace quadet».[1]
Фра Марко долго стоял у этой могилы, его едва дозвались и обругали.
С тех пор он не мог забыть лика юноши из катакомб. Возвращаясь в тот вечер в Рим и глядя, как в домах и трактирах зажигаются огни для неведомой ему ночной жизни, он с горечью думал о том, что люди не знают о светильнике, горящем под землей, и, может быть, в этот самый вечер навсегда теряют вечную, радостную и единственную жизнь.
В первые дни фра Марко почти не ел и плохо спал, монахи казались ему легкомысленными и беззаботными, весь мир – предоставленным самому себе и всякого рода искушениям. Он забыл даже о Боснии. Со временем он немного успокоился, но с тех пор в нем осталось сильное, неугасимое желание, чтобы все люди увидели и почувствовали мимолетность жизни и вечность смерти, как почувствовал это он, когда стоял перед освещенным ликом юноши в катакомбах.
Фра Марко вернулся в Боснию. Шли годы. Суровая крестьянская жизнь, да и разочарования, которые приходили одно за другим и рано или поздно должны были поколебать даже такие твердые устои, какими отличался он, привели к тому, что проповеднический пыл фра Марко хоть и не убавился, но стал как-то меньше бросаться в глаза. Монах ясно, как в тот памятный день на Виа Номентана, видел в себе два мира и две жизни: большую, вечную, и другую – мимолетную, преходящую. И сейчас еще его приводила в ужас мысль о миллионах людей, губящих настоящую и единственную истинную жизнь ради недолгих и малых радостей – земных благ и утех. Он чувствовал, как его душит потребность призывать, помогать и спасать. Стоило ему ночью бросить взгляд из окна своей кельи, увидеть поля, схваченные первым морозом и залитые лунным светом, ему вдруг вместо этих мирных полей представится вся божья земля во всей ее широте и необъятности, а на земле, точно огненные пятна и дьявольские печати, – города. Он был только в Риме, Анконе и Травнике, но хорошо знал, что на земле великое множество городов, и ему казалось, что он видит их все вплоть до самых отдаленных, названий которых он и не слыхивал. И всюду люди одинаково губят свои души.
Не зажигая свечи, фра Марко стоял, прислонившись к косяку окна, и вместо крешевских полей да темных лачуг видел все города мира с улицами, садами, домами, со всеми ловушками, которые дьявол уготовил для людской суетности, алчности и разврата. Он соизмерял свою силу с силой, необходимой для того, чтоб все эти дьявольские козни стереть с лица божьей земли от Травника и Сараева до того незнакомого города, логова сатаны, что стоит, окруженный туманной пеленой, где-то в центре Европы или мерзкой Азии. В такие минуты стремление фра Марко спасти человечество переходило всякие границы, угрожая ему самому. Забыв о том, кто он и что собою представляет, фра Марко, крешевс-кий викарий, сводил счеты между двумя мирами – между создателем и тем, что он создал. В своей великой печали он, уподобляясь людям городов, которые грешат и гибнут, восставал против того, кто это допустил.
У фра Марко уже не впервые мелькала страшная мысль, что между божьим и дьявольским нет ясной, четкой границы, что никому неизвестно, кто из них сильнее.
Он закрывал глаза, и огни всех городов на свете, еще горевшие в них, превращались в жгучие и бессильные слезы. Постепенно мысль, возникшая как укор и бунт, слабела и оборачивалась молитвой. И фра Марко горячо молил бога отгородиться наконец от дьявола и яснее предстать перед бедным человеком, который невольно гибнет, попадая в расставленные дьяволом сети.
Но наряду с такими ночами, когда фра Марко предавался мучительным раздумьям и в конце концов находил успокоение в молитве, были – и гораздо чаще – ночи, когда он, утомленный дневными трудами, валился на постель без единой мысли в голове и сразу засыпал, как ребенок после купания. Потому что наряду с сокровенным стремлением спасать людей, заполнявшим его думы и чувства, наряду с целомудрием, отличавшим его от других людей, разъедаемых множеством страстей и страстишек, желаний и грез, в нем жила глубокая крестьянская привязанность к земле, труду и стяжанию, которая заставляла его упорно и настойчиво беречь и умножать монастырское добро, хитрить, где надо, обсчитывать турок и браниться с крестьянами из-за неаккуратной уплаты церковной подати. Так незаметно проходили дни, месяцы и годы. Для тех, кто целиком занят землей, время, которое томит других людей, почти не существует. Сливы плодоносили примерно через год, недороды пшеницы случались нерегулярно, картофель подводил каждый третий год. Какое-то время фра Марко помнил особенно урожайный или неурожайный год, но потом наступал в точности такой же урожайный или голодный год и вытеснял из памяти первый. И поскольку земля неизмеримо больше, сильней и живет куда дольше человека, он постепенно забывал себя и терялся в ней.
Однако в последнее время у фра Марко было много огорчений, мелких и крупных неприятностей и разочарований. Прошлый год закончился дракой с Фазло и темницей. В самом начале года ему пришлось исповедовать гайдука Ивана Рошу в горах. Летом опять приключилось событие, которое привело крешевского викария в крайнее смятение и надолго выбило его из колеи.
Дочка Марко Барбареза из Сараева решила потурчиться и выйти замуж за турка. Плач и заклинания родителей, увещевания сараевских монахов ни к чему не привели. Накануне того дня, когда девушка собиралась пойти к кадию и заявить о своем желании принять ислам, монахи в сообществе с родителями, отчасти обманным путем, отчасти силой, посадили ее на телегу и, чтобы замести следы, поехали в Крешево. Ночью двое мужчин и какая-то старушка почти что на руках внесли девушку в крешевский монастырь. Игумен не пожелал ее видеть. Монахи тщетно уговаривали ее отказаться от своего намерения. Но даже угрозы не помогли.
Девушка забилась в угол комнатушки с толстыми стенами на первом этаже, где держали старые книги, седла и монастырский садовый инструмент. Скрестив на груди руки и опустив глаза, она слушала уверения, советы и угрозы монахов, говоривших то по очереди, то хором, и ничего не отвечала, – только на лице ее выступали красные пятна.
Фра Петар Яранович, доведенный до бешенства ее упорством, сипло прокричал:
– Позовите фра Марко, пусть выдерет суку, чтоб из нее дух вон!
Вскоре в комнатушку влетел фра Марко с кизиловой тростью в руках. Увидев девушку, он остолбенел. Слушая вчера разговоры монахов об этой потурченке и сейчас, когда его позвали по-своему принять участие в уговорах, он представлял себе высокую, крупную и наглую бабу. А перед ним стояла маленькая, тоненькая девочка со смиренно скрещенными руками и высоко поднятой головой. На лице ее выделялись упрямо опущенные веки, потемневшие от бессонной ночи. Они были чуточку косо срезаны, точно два больших лепестка с неровными краями. Ему было б легче, будь она крупная и бесстыжая бабища, какой ему представлялась.
Фра Петар еще раз попытался уговорить ее не позорить веру и родителей и отказаться от турка. Она даже не шелохнулась.
– Смотри мне в глаза, дрянь этакая! – в который раз гремел фра Петар, думая, что так он скорее поколеблет и сокрушит вероотступницу. Но она каждый раз приподымала веки и пристально и бесстрашно смотрела в глаза добряку фра Петару своим светлым, юным взглядом. Вернее, смотрела не столько в глаза, сколько на его большие венецианские очки в железной оправе, дужки которой были сломаны и обмотаны зелеными нитками. На эти зеленые нитки она и смотрела.
– Пойдешь за турка? – кричал фра Петар, смущенный ее взглядом и уверенный в том, что она не ответит на его вопрос.
– Только за него! – отвечала девушка необычайно спокойно и твердо для ее лет и для того положения, в котором она очутилась. Казалось, кто-то другой говорит за нее.
– Что? Что? И хочешь потурчиться?
– Да, потурчиться.
Фра Петар был вне себя от ярости, он кричал, едва выговаривая слова:
– Бей ее, фра Марко, бей похлеще!
Девушка почти не защищалась; она держалась так, будто ее вынудили принять участие в игре, которую она не любит. Ее хрупкий стан исчез в огромных ручищах брата Марко. Он положил ее на левое колено, точно непослушного ребенка. Сначала она дергала ногами и закидывала голову, но потом застыла и принимала удары без единого звука и движения. Если б она визжала и вырывалась, порка длилась бы бог знает сколько времени. Но перед таким чудом рука фра Марко остановилась, а взгляд нерешительно скользнул по комнате, словно ища объяснения. Девушка лежала у него на руках, упругая, как рыба. И тут фра Марко пришел в себя и ощутил нечто такое, о чем никогда не думал: под левой рукой – маленькую и налитую грудь, а под пальцами правой руки – девичий живот, еще не округлившийся, гладкий и упругий.
Охваченный ужасом, он отшвырнул девушку прочь от себя и, не глядя на монахов, выбежал из комнаты, забыв там свою кизиловую трость. А девушка медленно поднялась и снова встала в свой угол. Она вела себя так же спокойно, как перед поркой, только ее опущенные веки слегка подрагивали – должно быть, за ними стояли слезы, но на лице не было даже намека на плач, раскаяние или испуг.
