Проза

Андрей Саломатов

Незнакомка

Вот уже полтора года, как Сергей Павлович Толстиков трудился бухгалтером в артели глухонемых, которая выпускала похоронные венки, бумажные цветы, ленты и прочую мелкую ритуальную «бижутерию». Для того чтобы устроиться в артель, ему пришлось приобрести фальшивую медицинскую справку о своем несуществующем врожденном недуге. Зато теперь Толстиков имел приличную работу по своей специальности и неплохую зарплату, которой хватало даже на скромные безобидные развлечения: газеты и субботнее пиво.

За восемнадцать месяцев Сергей Павлович вполне освоил язык жестов, легко читал по губам и научился каллиграфии — слухоговорящий директор терпеть не мог неразборчивого почерка и раздражался, если кто из работников обращался к нему со своими каракулями.

Работать с глухонемыми было одно удовольствие — ни тебе шума, ни устной матерщины. Молчаливая очередь за зарплатой текла спокойно, кладбищенскую тишину нарушал лишь тихий шелест финансовых ведомостей и купюр. И только иногда, если поблизости не было начальства, некоторые позволяли себе выругаться вслух, считая скрытного бухгалтера глухим как пень.

Как всегда, Толстиков возвращался со службы самой короткой дорогой — вдоль изломанного щербатого забора, мимо небольшого консервного заводика. Миновав заросший лопухами пустырь, он направился к воротам проходной, но не дошел до них каких-нибудь тридцати метров. За спиной у него раздался грохот, да такой дьявольской силы, что конца взрыва Сергей Павлович так и не услышал, потому что оглох. Толстиков даже не успел обернуться. Уже через мгновение его настигла ударная волна, которая подняла Сергея Павловича в воздух и швырнула на поросшую лебедой кучу строительного мусора.

В клубах пыли исчезли солнце, небо и все, что окружало Толстикова всего секунду назад. Облако было настолько плотным, что какое-то время нельзя было ни дышать, ни видеть, словно его живого погрузили в некую воздушную суспензию. Затем на землю пролился редкий дождь из обломков кирпичной стены, но, к счастью, ни один из них не задел Сергея Павловича.

Совсем рядом с Толстиковым что-то мелькнуло в воздухе, упало, подкатилось к нему почти вплотную и остановилось. У Сергея Павловича так сильно гудело в ушах, что этот монотонный густой гул сопровождал его еще два последующих дня.

Ветер быстро унес пылевое облако в сторону, и только тогда Толстиков разглядел, что именно упало рядом с ним. Это была обезображенная взрывом, оторванная человеческая голова. Она лежала на правом ухе, смотрела прямо в глаза Сергею Павловичу и дергала веком — тик, очевидно, приобретенный уже после взрыва.

— Лежи-лежи, там еще один паровой котел, может рвануть, — одними губами сказала голова.

Поднаторевший в ежедневном чтении артикуляции, Толстиков без труда понял предупреждение и посильнее прижался к строительному мусору, однако взгляда от головы не отвел. Из истории он знал, что отрубленные головы еще некоторое время моргают и пытаются говорить, но чтобы так долго, он не мог себе представить. А голова тем временем продолжала шевелить губами:

— Когда взорвалось, я в цеху стоял у окна. Вот мне башку и оторвало. Тело осталось там, под стеной.

— Сочувствую, — растерянно ответил Сергей Павлович и сам не услышал своего голоса.

— Жаль умирать в такой прекрасный летний день, но, видно, судьба, — прочитал Толстиков по губам и вынужден был согласиться:

— Жаль.

Голова была права. День был отменным, какие нечасто случаются даже летом, и внезапно Сергей Павлович со всей остротой подумал, что действительно умирать лучше в один из подлых ноябрьских дней, на краю ойкумены, всеми забытым и нищим, исчерпав до дна жизненные силы и земные желания.

— Послушай, друг, — так же безмолвно обратилась к нему голова. — У тебя есть бумага и ручка?

— Есть, — стараясь не смотреть на рваные ошметки шеи, ответил Толстиков и подтянул к себе портфель.

— Напиши моей жене письмо, — попросила голова. — Понимаешь, она совсем слепая, осталась одна. Я хочу кое в чем ей признаться.

— Конечно, — торопливо согласился Сергей Павлович. Понимая, что времени у них нет, он быстро достал из портфеля чистый лист, авторучку и приготовился писать. — Говори, — поудобнее устроившись на животе, сказал Толстиков, и несчастный принялся диктовать:

— Дорогая моя Надежда Андреевна, — прикрыв глаза, одними губами произнесла голова. — Не удивляйся, что почерк не мой, у меня не стало рук…

— Она же слепая, — дописав фразу, вспомнил Сергей Павлович.

— Ах, да, — поморщившись, сказала голова. — Тогда вычеркни про почерк. Пиши дальше. Прости, что не сумел уберечься и оставляю тебя одну в этом жестоком мире, в котором трудно выжить даже зрячему. Понимаю, как тебе будет трудно, и скорблю, пока в состоянии это делать. Написал?

— Да, порядок, — от усердия высунув кончик языка, ответил Толстиков. Ему все время приходилось следить за движением губ и потом писать. И голова терпеливо ждала, когда он закончит, чтобы продолжить диктовать.

— Тогда давай дальше. Милая Надюша, не знаю, успею ли завершить письмо до конца, поэтому начну с главного, с того, что хоть как-то облегчит твою многострадальную жизнь. У меня есть небольшие сбережения, которые я храню дома. После того, как один за другим закрылись несколько банков… суки. «Суки» не пиши, — спохватилась голова.

— Да-да, я понимаю, — внимательно следя за движением губ, ответил Сергей Павлович.

— …несколько банков, — повторила голова, — я стал хранить деньги в книгах. Во втором томе полного собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя лежат двести рублей. Возьми их, это тебе. В третьем томе полного собрания сочинений Ивана Алексеевича Бунина… Его Алексеевичем зовут?

— Да, кажется, — неуверенно ответил Толстиков, и голова продолжила:

— …лежат еще триста рублей. И их возьми. В пятом томе Большой советской энциклопедии ты найдешь еще восемьсот рублей. А в первом томе «Библиотеки отечественной фантастики» я спрятал целых две тысячи. Но и это еще не все, моя дорогая жена. В восьмом томе «Памятников философской мысли» хранятся двадцать долларов США, а в двенадцатом томе собрания сочинений Чейза ты обнаружишь еще пятьдесят долларов. Это все тебе.

— Хорошая у тебя библиотека, — не удержался Сергей Павлович, и голова с грустью, но и не без гордости заметила:

— Была у меня. Слушай, почеши нос, а то, сам видишь, нечем.

— В каком месте? — перестав писать, спросил Толстиков, потому что нос у головы был значительных размеров и занимал едва ли не большую часть лица.

— Самый кончик, — сказала голова и для убедительности скосила начинающие желтеть глаза к носу.

— Это к пьянке, — не подумав, усмехнулся Сергей Павлович. Он осторожно поскреб указательным пальцем кончик носа. При этом ему так хотелось сделать умирающей голове что-нибудь приятное, что он немного перестарался. Голова качнулась и едва не скатилась с кучи мусора вниз.

— Какая же теперь пьянка? — одними губами проговорила голова. — Все, отпился.

— Ничего-ничего, — не зная, чем еще утешить несчастного, сказал Толстиков и участливо добавил: — Пишем дальше?

— Да, — спохватилась голова. — А то чувствую, как иссякают силы. Пиши: А теперь, любимая моя, о главном. Мое положение человека, который стоит на пороге вечности после стольких лет счастливой семейной жизни, вынуждает меня признаться, что я не муж тебе. Восемь лет назад, когда с тобой случилось несчастье и ты ослепла, твой настоящий муж, мой сослуживец Иван Семенович Сидоров решил избавиться от тебя и уйти к любовнице, о которой ты, Надюша, не подозревала. Мы работали в одной котельной, и как-то за кружкой пива он рассказал мне о своих планах. Я в то время, неприкаянный холостяк, уже второй год безуспешно искал себе подругу жизни. Тут-то Сидоров и предложил мне поселиться с тобой в его квартире и изображать его — Ивана Семеновича. Мол, ты слепая и не заметишь подмены. Сам же он переехал ко мне, где до сих пор и проживает со своей Марией Игнатьевной. Для того чтобы ты не заподозрила обмана, мы записали на магнитофон голос твоего мужа — полтора десятка фраз, которыми вы обходились всю вашу совместную жизнь. А поменяли квартиру мы с тобой, чтобы меня не разоблачили ваши соседи.

Толстиков удивлено приподнял брови, и голова заторопилась:

— Да, да. Все эти восемь лет я обманывал ее.

— Да нет, я так, — смутился Сергей Павлович и уткнулся в лист бумаги. Когда он закончил последний абзац и поднял глаза, голова с отрешенным видом, продолжила:

— Все эти годы, Наденька, каждый вечер, возвращаясь с работы домой, я здоровался с тобой голосом Сидорова и перед лицом смерти, в свои последние секунды жизни желаю, чтобы ты узнала мое настоящее имя. По паспорту я — Александр Матвеевич Бурыгин. Таким, надеюсь, я и останусь в твоей памяти. На прощание хочу сказать, бесценная моя, что для меня восемь лет нашей совместной жизни были самыми счастливыми, самыми насыщенными. И я очень надеюсь… очень на…

Неожиданно лицо Бурыгина исказила страшная гримаса. Глаза закатились, стали видны лишь пожелтевшие белки, и Толстиков понял, что это конец. Последнее, что прошептали губы несчастного, был адрес, куда следовало отнести незаконченное письмо:

— Улица 26-ти Бакинских Комиссаров, — с трудом проговорила голова. — Дом двенадцать, квартира…

Еще некоторое время мышцы лица Александра Матвеевича беспорядочно дергались. Затем губы искривились в предсмертной полуулыбке, и голова затихла.