Буденкова Татьяна

Женская верность

Глава 1

ВЕЧЕР В ПЯТИЭТАЖКЕ

Окна панельной пятиэтажки светили в вечерний сумрак летнего вечера неярким желтым светом. В кухне с голубыми панелями и полосатыми самоткаными половиками у окна на стуле сидела высокая статная старуха, в черной складчатой юбке, строгой темной кофте и белом платке, закрывающем лоб.

— Надолго вернулась? Или опять караулить пьяницу пойдешь? — Татьяна исподлобья посмотрела на Устинью.

— А куды ж мне его девать? Сын он мне. С ним тяжко и бросить душа не позволяет. Надысь чертиков по квартире ловил и себе по карманам распихивал, — Устинья расправила на коленях складки платья.

Она уже много лет живет вместе со своей сестрой Акулиной, вначале в дощатом бараке, потом его снесли и им на двоих дали однокомнатную квартирку. Всем полученным жизненным благам обе были несказанно рады. Особенное удовольствие доставлял балкон.

"Валхон", как его называла Акулина, использовался для хранения солений и варенья, а также всяких старых вещей, выбросить которые было жаль.

— Уж говорено — переговорено ей, поберегла бы себя. А у неё Илюшенька — свет в окне. Про девок и не вспоминает, — Акулина присела на край большого деревянного сундука. Был он обит кованым железом и когда его отмыкали ключом с вензелями издавал мелодичный звон.

Татьяна — гостья и соседка. Её квартира располагалась под квартирой сестёр. А переселили её туда из того же барака, что и их. Так что знали они друг друга хорошо и долго.

Третьей собеседницей была Акулина. Маленькая, худенькая, черноволосая женщина. В синем шерстяном, хорошо отглаженном, платье. Капроновый белый платок аккуратно завязан кончиками назад.

Единственную свою дочь Акулина похоронила еще перед войной. У бабы Тани — два сына. Только имя у них почему-то одно на двоих. Оба Леньки — Леониды.

Это был один из многих вечеров, которые три вдовы коротали вместе. Прошлое вспоминали редко. Чаще обсуждали события прошедшего дня. У Устиньи от всего её потомства остались только две дочери — Надежда Тихоновна и Елена Тихоновна, да сын Илюшка — Илья Тихонович. Пьющий до белой горячки, жил один в двухкомнатной квартире и, чтоб он совсем не погиб, Устинья находилась при нем. Чего ей это стоило, кто жил с горькими пьяницами — поймут. А кого бог миловал, это не расскажешь в двух словах.

Вечерний сумрак потихоньку вползал в кухню. Свет не зажигали. Разговор переходил от стоимости мойвы на соседа Николая. Крупный черноволосый мужик жил через стенку вдвоем с женой. Детей у них не было, а деньги водились. Пил Николай мастерски, мог неделями не просыхать. Но чтоб валялся или, при его силе, какую драку устроил — в этом замечен не был. Однако вопли и ругань из его квартиры слышались частенько, потому как поиздержавшись и не надеясь выпросить у жены на водку мог и пропить какую-нибудь вещь. А совсем недавно… Акулина поудобнее устроилась на сундуке, аккуратно поправив платье и поведя плечами так, будто её мог видеть невидимый для всех, но очень важный для неё человек.

Жена Николая — Светлана — купила двухнедельную путевку в дом отдыха. Уезжая, оставила Акулине комплект ключей от входной двери и просила присматривать за Николаем. Мало ли — напьется — не замкнётся, обчистят или что другое с пьяной головы сотворит. Первые два дня вольной жизни Николай использовал, не теряя ни минуты. На все деньги, которые ему оставила на прожитьё жена, он купил водки и, принеся бутылки в сетке домой, составил их рядом с диваном. Потом принес с кухни табурет и, расстелив на нем газету, разложил несколько соленых огурцов, три куска хлеба и блюдце с нарезанной колбасой. Покончив с сервировкой — переоделся в старое трико и тапочки, включил телевизор и… отдых от семейной жизни начался. Акулина иногда заглядывала, проверяя — как он там. Картина не менялась. Николай лежал на диване с открытым ртом, по колбасе с удовольствием ползали мухи, огурцы засохли и скрючились, телевизор показывал настроечную сетку. Всхрапывание и причмокивание убеждали, что отдыхающий жив. Убедившись таким образом, что все в порядке, Акулина своим ключом замыкала квартиру. Только однажды вечером вместо шипения неработающего канала Акулина услышала громкую музыку и вроде голоса. Некоторое время она не решалась пойти к соседям, но, вспомнив обещание, данное Светлане — присматривать, всё-таки насмелилась. Выйдя на лестничную клетку, приложила ухо к двери, но та была не заперта и стала открываться.

В комнате в той же позе, только с закрытым ртом и открытыми глазами, на диване полулежал Николай. Напротив него, среди зала на табуретке, стояла местная пьяница — одноглазая Анька. На ней красовалось новое платье Светланы, красное, с крупными перламутровыми пуговицами и объёмными выточками, для пышного бюста Светы. Но и выточки и пуговицы располагались вдоль тощего Анькиного хребта. Коричневато-синие, то ли от грязи, то ли от синяков ноги, тощими палками торчали из-под роскошного красного подола. В руках она держала флакон французских духов, который хозяйка не взяла с собой даже на отдых, так как берегла для особо торжественных случаев. Пахло прокисшими огурцами, водочным перегаром и французским парфюмом в жуткой концентрации. И Николай, и одноглазая Анька были в полном восторге от происходящего. Акулина, осознав свое полное бессилие в этой ситуации, сделала единственно возможное — замкнула парочку в квартире.

Только мера эта была бесполезной, потому что у Николая, как хозяина квартиры, был собственный ключ. Поэтому на следующий день во дворе дома видели Аньку, которая меняла дорогущий французский флакон духов на выпивку. И выменяла на пол литра водки и бутылку портвейна три семерки.

Вернувшейся из отпуска Свете, Акулина подробностей не рассказывала. Обойдясь коротким: "Ну ить пил…"

В квадрате окна стали проглядывать первые звезды. А в самом уголке засветился тонкий серп луны.

Акулина щелкнула выключателем. По кухне разлился слабый желтый свет. В вечерней тишине каждая думала о своем. Возле входной двери, в подъезде, раздался шорох и в дверь негромко постучали.

Акулина, встав с сундука, подняла голову и посмотрелась в зеркало, которое висело прямо над ним. Было оно очень старым, и амальгама с обратной стороны квадратного стекла местами осыпалась. Она стряхнула с плеча невидимую пылинку, и направилась к двери. А по дороге подошла к трехстворчатому плательному шкафу, средняя дверка которого была зеркальной. Внимательно осмотрев себя, проверила, не помялось ли платье, пока сидела. Потом сняла с головы платок, достала из волос гребенку, провела ею по всё ещё черным слегка вьющимся волосам, и только потом заспешила к дверям.

В дверях, склонив голову на бок, в сером вязаном свитере, стоял высокий русоволосый мужчина.

— Федоровна, ну… — явно не зная, что сказать дальше, он развел руками.

— Проходи уж.

Соседи звали Акулину по отчеству, не только потому, что имя её для них было редким, но и потому, что уважали.

Устинья и Татьяна, увидев вечернего гостя, поздоровались с ним, и перешли в комнату. Он прошел в кухню и аккуратно устроился на стуле возле стола, где только что сидела Устинья.

Акулина достала яйцо, ложечку, солонку, маленькую рюмку старинного толстого стекла и полулитровую бутылку, плотно заткнутую свернутой газеткой. Налила рюмку до верху и присела на край сундука.

Лицо гостя расслабилось, приняло довольное, даже немного лукавое, выражение. Он аккуратно взял яйцо, ложечкой разбил верхний край, слегка подсолил и выпил его. Потом взял рюмку, перелил её содержимое в пустую скорлупу, и медленно, как — будто это не был крепкий самогон, а всё тоже куриное яйцо, проглотил содержимое.

Немного посидев молча, гость сказал, что жена сегодня работает во вторую смену, но он никуда не пойдет, а вот ещё одну пропустит и домой на покой.

— Ты, Федоровна, не подумай, вот от Вас и домой.

Мужчина достал из кармана рубль и отдал Акулине.

Она налила в ту же рюмку. Заткнула бутылку и убрала её в стол. Достала ещё одно яйцо, и всё повторилось. Посидев ещё немного, он поднялся, заглянул в комнату, попрощался с женщинами и ушел. Вечер продолжался своим чередом. Все вернулись на кухню и сели на прежние места.

— Не было мужика и это не мужик, — Татьяна сидела на своём стуле прямо, не сутулясь, как бы подчиняясь с детства выработанной привычке. И гость этот ей явно не нравился.

— Где же на всех хороших-то наберешься!? — толи спросила, толи ей ответила Устинья.

— А мой какой-никакой лишь бы вернулся. Хучь последние годочки вместе прожить, — Акулина достала трехлитровую банку самодельного кваса. Налила в стакан Устиньи.

— А тебе чаю навести? — обратилась к Татьяне. Та никогда не пила квас.

— Нет, вечерять домой пойду.

Акулина все-таки налила полстакана кваса. Татьяна взяла стакан, отпила глоток и поставила на место.

— Сколько лет прошло, а ты знай своё… Был бы жив, или приехал бы или написал. Война-то тридцать лет назад кончилась, — Татьяна передвинула стакан подальше от края стола.

— И женихи были хорошие, и жила ты с ним всего ничего и тепереча уж о смерти пора думать, а ты все туда же — "Возвернётся, возвернётся!!!" — голос Устиньи звучал раздраженно, и Акулина обижено скрестив руки под грудью, начала свой рассказ

— Перед самой войной Тихон Устинью со всем выводком отправил в Сибирь, сюда, в Красноярск. Был он поповичем, грамотный, да и раньше сам в Москву на заработки ездил. Приедет, смастерит Устинье брюхо и опять в Москву. А она со своим выводком и брюхом и швец, и жнец, и на дуде игрец. И огород на ней, и хозяйство, и дом, и дети мал мала меньше. Село наше — Покровское Ухоловского района Рязанской области хучь от Москвы и не далеко, а бедность тогда страшная образовалась.