Ирина Олеговна Анненкова

Медные колокола

Глава первая

«Не падай духом — ушибешься!»

«Чистотел собирай в полнолуние, сразу после захода солнца. Голой рукой не бери, надень рукавички из шерсти черной овцы. Железом к нему никогда не прикасайся, выкапывай медной лопаткой, а будешь его перетирать, так используй ступку каменную или бронзовую.

Сок чистотела храни в темной стеклянной или глиняной посуде.

Чистотел ядовит. Используй его осторожно, в малых дозах. Целебной силой обладают все части растения.

Чистотел — трава сильная. Будешь готовить с ним травяной сбор — клади его последним, не то он всем прочим травам в силу войти не даст.

А ещё чистотел называют царской травой, поскольку помогает он при самых черных немочах и болезнях».

— Сла-авка! На помощь! Карау-ул! Сла-а-авка-а! Ты где-е?! Помоги-и-и!

От неожиданности мои руки дрогнули, тяжеленный ухват пополз вниз и влево, утягивая за собой большой темный ржаной каравай, который я как раз вынимала из печи. Я вздернула плечи, пытаясь удержать неуклюжую рогатину.

— Ну, Славка же, помоги-и! — сдавленно провыл смутно знакомый голос. Во дворе что-то затрещало, свалилось, всполошились куры, истерично заорал всегда надменный петух, не своим голосом завопила вредная коза Манефа.

Ба-бах! Каравай покатился по некрашеным половицам, проворно убегая от вывалившегося из рук ухвата.

Я выругалась сквозь зубы, подхватила с пола своевольный кухонный инвентарь и выскочила с ним наперевес во двор.

Перед домом творилось что-то невообразимое.

Куры, энергично подбадриваемые забывшим про спесь петухом, дружно лезли под крыльцо. Сам хозяин курятника нервно топтался рядом, бил крыльями и отчаянно шипел на бестолковых птиц. Заорал он, похоже, от души, голоса на окрики не осталось.

Манефа сосредоточенно пинала рогами свалившийся с лавки ушат.

На земле перед воротами угрожающе подрагивал рогами коровий череп; его лошадиный собрат висел на своем месте, зловеще полыхал пустыми глазницами и отчаянно сквернословил. Эти два черепа заговорила и повесила по обе стороны ворот ещё покойная бабушка Полеля, и на моей памяти не бывало такого, чтобы наши сторожа-привратники покинули отведенное им место или позволили себе сказать лишнее. Ну, то есть, со своими не позволяли, с домашними…

А на воротах висело нечто неописуемое — небольшое, покрытое клоками серой шерсти и грязно-белыми торчащими во все стороны лохмотьями; при этом оно сверкало вытаращенными желтыми глазами, сипело, издавало треск и упорно лезло во двор.

Я поудобнее перехватила ухват, обреченно вздохнула и шагнула вперед. Хочешь — не хочешь, а хозяйка этого хаоса — я обычно этот постулат пытался оспорить мой петух, но так это же обычно, а не сегодня. Мне и вперед идти.

— Славка, ты бы от греха в дом спряталась, — обиженно пробубнил лежащий на земле череп, тщетно пытаясь разглядеть сидящего на воротах агрессора.

Трясущейся от страха ногой я отодвинула черепушку в сторонку и осторожно подошла поближе. Кошмар на воротах мне настойчиво кого-то напоминал.

Вдруг висящий на частоколе лошадиный череп несолидно ойкнул и замолчал, а растрепанное чудище ещё сильнее выпучило свои глазищи, судорожно оттолкнулось от тяжелой воротины и с громким треском сигануло мне на грудь.

От испуга я выронила свое грозное оружие, отшатнулась и попыталась оторвать от себя взбесившееся существо. Но оно изо всех сил вцепилось в меня острыми кривыми когтями сотней, не меньше! истошно взвыло, опять затрещало и сипло проорало:

— Славка, Славушка, это я, я, я, да помоги же мне, спаси-и-и!!!

— Ме-э-э, — торжествующе проблеяла коза, в очередной раз наподдавая рогами по многострадальному ушату.

Я замерла и уставилась на прижавшееся ко мне чудовище.

— Стёпочка, это ты? — дрожащим голосом пролепетала я. — Ты что, заговорил?!

Мой кот был от ушей до задних лап опутан какими-то грязными то ли тряпками, то ли веревками. На его обычно пушистом, а сейчас обмусоленном хвосте висела трещотка, вроде тех, что частенько делали в деревне, где прошло моё детство, мальчишки. Перемазанная шерсть торчала во все стороны неопрятными клоками. Зверек тяжело дышал, его испуганное сердечко отчаянно колотилось под моей рукой.

— Миленький, да кто же тебя так?! Да как же это?! — бормотала я, пытаясь освободить несчастное животное от опутавших его лохмотьев.

— Не, Слав, без ножа не распутаешь, — авторитетно поведал валяющийся в сторонке коровий череп. А его напарник завозился на заборе и внезапно захохотал басом. Я бы даже сказала, учитывая его происхождение, заржал двусмысленно:

— Во-во, может, что-нибудь лишнее отчекрыжишь этому гуляке, меньше болтаться невесть где будет!

Остальные черепа-охранники, помельче, щедро украшавшие наш частокол и до этого момента скромно помалкивавшие, тоже оживились, закивали, захихикали:

— Давай, Веславушка, давай, милая, займись Степкой!

Кот страдальчески закатил глаза, слабо дернул задней лапой и выразительно обмяк у меня на руках. Да, голубчик, сочувствия ты у наших костяных морд не дождешься!

Я мрачно зыркнула на развеселившийся забор.

— А ну, тихо тут у меня! Распустились! Делом займитесь! Может, враг к нам подбирается, или нежить какая, а вам лишь бы зубы скалить!

— Да ладно тебе, Слав, нет никого рядом, — лениво протянул лошадиный череп.

— А ты смотрел? — огрызнулась я. — Или всё больше зубы скалил да в скоромных словах упражнялся?

— А я всегда, кстати, смотрю, мне ничего не мешает, — сухо отрезал череп. — Три синицы на рябине, лиса в ельнике, белка на сосне — вот и все вороги лютые! Более никто на нас не покушается.

— Попробовали бы только! — в разнобой загомонила «группа поддержки» с частокола.

Вот что с ними говорить? Упрямые, как бараны впрочем, каковыми некоторые и являлись при жизни. Но дело свое поганцы знают — муха без спроса не пролетит! Я вздохнула, подхватила с земли перепачканный ухват, прижала к себе покрепче страдальца-кота и побрела в дом.

Освобожденный от пут Степка лежал на лавке, на пестром лоскутном коврике, изредка приоткрывая то один, то другой нахальный глаз и тихонько постанывая. Впрочем, за его пошатнувшееся здоровье можно было не опасаться — лапы целы, хвост на месте, ран и ушибов нет, а что грязный и лохматый, так это дело легко поправимо. На полу уже стоял ушат с теплым травяным отваром.

Мой домовой-доможил Микеша, сердито бормоча что-то себе под нос и с грохотом перекладывая посуду и утварь, убирался в избе. Выроненный ухват, оказывается, успел наделать дел: жбан с запаренными веточками багульника и еловой хвоей перевернулся, и, ясное дело, настой растекся по всему полу. Любовно замешанный и испеченный каравай попал в духовитую лужу и размок. Жалко-то как! Выпечкой для еды занимался Микеша, не подпуская меня без особой нужды к своему хозяйству. Но хлеб, необходимый мне в знахарском деле, я пекла только сама, добавляя в тесто нужные травки, читая сложные заговоры. Теперь же размокшие корки можно было только лишь скормить Манефе. Если та ещё согласится.

— Степ, полезай мыться.

— М-м-м…

— Степка, не кривляйся, а не то за хвост, да в ушат.

— Ох-ох-онюшки… — надсадно проскрипел кот. — Злая ты, Веслава, недобрая. Жестокая. Друг, можно сказать, при смерти, а ты — с угрозами. Нехорошо!

Степа, наконец, открыл оба глаза и укоризненно уставился на меня. М-да, если его не знать, так ведь и поверить можно, устыдиться. Но я всё же не даром третий год сама знахарствую, да и у бабушки Полели сколько лет училась. И со Степкой давно знакома… меня не проведешь! Тем временем кот с отвращением принюхался к отвару, скривился и выразительно покосился на меня.

— Даже и не думай, — сурово проговорила я. — Валериану не добавлю.

— Ну, хоть чуточку, — умильно заглянул мне в глаза Степан. — Ну, хоть самую капельку! Так быстрее поможет!

— Нет! — я была тверда. Какая, к лешему, валериана коту, скажите мне на милость?! Но нахал явно лелеял в цепкой кошачьей памяти тот давнишний случай, когда я, еще совсем неопытная знахарка, выхаживая крепко побитого жизнью и покусанного блохами тощего облезлого кота — только что найденного самого Степку, — перепутала рецепт и добавила в настой для приготовления лечебных примочек корешок заветного растения… вот радости-то всем было!

— Злая ты, — снова завел кот. — Не хочешь помочь. Не любишь, должно быть! — и красиво уронил голову на лавку.

— Степочка, ну что ты, маленький, конечно, люблю, — заворковала я, надеясь отвлечь раненного бойца от скользкой темы. — Ты мне лучше скажи, а как же ты сумел заговорить?

Кот призадумался.

Два года я пыталась научить его пользоваться человеческой речью. Читала над ним из толстой бабушкиной колдовской книги, творила сложные заговоры, в полнолуния купала в лунном свете, часами сидела, уставившись на Степу, стараясь осуществить «мысленный посыл», о котором мне толковала бабушка Полеля. Все без толку. Колдунья из меня никакая. Это факт.

— Скажи мне, Степушка, — настаивала я. Кот задумчиво поводил вокруг взглядом, примерился половчее почесаться и, наконец, изрек:

— Стресс, должно быть!

— Во-во, это точно, стресс помог! — проворчал из-под печи Микеша. — Давно надо было березовым полешком да по темечку! А ты всё с ним — тары-бары-растабары!

Эти двое давно вели по отношению друг к другу полноценную позиционную войну, старательно изматывая противника взаимными мелкими придирками, подколками, каверзами и насмешками. Кот, как правило, обвинялся в лени, обжорстве, вороватости и стремлении уйти в загул, а домовой, соответственно, в занудстве, жадности и неистребимом сутяжничестве, причем Степка с его богатой мимикой и изобретательностью прекрасно обходился и без слов. Иногда это вялое и малорезультативное противостояние перерастало в широкомасштабный вооруженный конфликт, причем обе воюющие стороны принимались друг на друга ябедн