Кобо Абэ
Жизнь поэта
Ж-жик... Ж-жик... — с раннего утра до поздней ночи тридцатидевятилетняя старуха, сократив и без того короткое время сна, точно машина во плоти, жмет и жмет на педаль почерневшей, будто смазанной маслом прялки. В емкость для масла, принявшую форму желудка, она два раза в день вливает масло — лапшовый суп — с единственной целью не дать машине остановиться.
Проходит какое-то время, и она вдруг обнаруживает, что эта заключенная в морщинистый кожаный мешок машина из высохших мышц и желтых костей насквозь пропиталась пылью изнеможения. И ее охватывает сомнение.
«Действительно ли имеет ко мне отношение то, что находится внутри? Зачем должна я вот так, без отдыха, нажимать на педаль прялки ради своего нутра, о котором я никогда ничего не узнаю, если незнакомый врач не выслушает меня с помощью резиновых трубок с костяными наконечниками? Если во имя того, чтобы вскармливать гнездящееся во мне изнеможение, то хватит, ты столь велико, что стало уже непереносимо для моего нутра. Ж-жик... Ж-жик... Ох, у меня не осталось сил, я превратилась в ком ваты».
Как раз в то время, когда женщина думала так, сидя под желтым светом тридцатисвечовой лампочки, кончилась шерсть. Она приказывает машине, находящейся внутри кожаного мешка: стой! Однако, как это ни странно, колесо продолжает вращаться, не желая останавливаться.
Колесо безжалостно вращалось, цепляясь за кончик нити, чтобы продолжать прядение. Когда стало ясно, что прясть уже нечего, кончик нити закрутился вокруг пальцев старухи. И тело ее, обессиленное до того, что превратилось в ком ваты, начиная с кончиков пальцев стало распускаться, превращаясь с помощью колеса в пряжу. После того как женщина целиком превратилась в нить, колесо, удовлетворенно скрипнув, наконец остановилось.
«Вы уволили пятьдесят человек, заставив нас работать и за них, и теперь, радуясь, что не стало тех, кто осмеливался открыто говорить о вашем бесчестье, стали заставлять нас работать еще больше и сумели получить пятьдесят миллионов иен. Так что постарайтесь уж повысить нам жалованье».
Сын тридцатидевятилетней старухи, выгнанный с фабрики за распространение этой листовки, и сегодня, ради блага своих бедных товарищей, оставшихся на фабрике, целый день на бумаге для гектографа чертил слова, которые должны стать кислородом для затухающих печей их сердец, целый день с силой водил валиком гектографа, а когда устал до изнеможения, то, прикрыв полуобнаженное тело газетой, лег у ног матери, ж-жик... ж-жик... нажимавшей на педаль прялки, и уснул, но когда жужжание сменилось скрипом, он вдруг открыл глаза и в ту же секунду увидел ярко-красный кончик ноги, торчавший из-под черной одежды. Он все тянулся и тянулся, втягиваемый сквозь маленькую дырочку прялки.
— Мама!
Пожилой сын молодой старухи сидел, изо всех сил сцепив пальцы, так что даже ногти посинели. Неожиданно ему пришло на память, что, всякий раз встречаясь с тем, о чем даже подумать было невозможно, встречаясь с тем, что даже невозможно было почувствовать сердцем, он обдумывал и прочувствовал вот так, сидя со сцепленными пальцами. Прочувствовав сполна все, что могло просочиться между пальцами, он снова лег, укрывшись вместо газеты рабочей одеждой лишившейся нутра старухи. Таков физический закон существования, не позволяющий ничего изменить, не позволяющий спастись от волн моря усталости. Когда он, не имея ничего, кроме цепей, от которых нужно освободиться, хотел спать, ничто не могло помешать ему.
Следующий день начался со звука шагов соседки, такой же бедной. Она пришла, чтобы забрать нитки, которые прошлым вечером спряла старуха. Связав из них свитер, можно будет хотя бы получше накормить семью из пяти человек, на что одного заработка мужа никак не хватает.
— Матери нет дома? Куда же она ушла в такую рань? И нитки не смотала. Тяжелое положение. Но я очень тороплюсь, так что возьму как есть. Скажи ей и насчет комиссионных.
Пожилой юноша, подавив зевок, снова сел, сцепив пальцы.
— Мне кажется, если вы возьмете нитки, окажетесь в тяжелом положении.
— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? Так тебе кажется, говоришь? Очень странные вещи тебе кажутся. Уж не кажется ли тебе, что ты нашел заклинание, которое позволяет питаться воздухом? Только говорить с серьезным лицом о том, что тебе кажется, не стоит.
— Вы правы, положение в самом деле тяжелое, хотя вы этого и не понимаете.
— Ну конечно же, если бы понимала, ноги бы моей здесь не было. Ты не в таком возрасте, чтобы с утра отпускать шуточки в адрес немолодой женщины.
Через три дня из старухи был связан свитер.
Женщина завернула его и вышла на улицу.
На углу улицы, где была фабрика, она взывала к прохожим:
— Купи, браток. Теплый. Ни за что не простудишься.
— Верно, он еще тепленький.
— Конечно, это же чистая шерсть. Состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.
— Странно... кажется, будто его кто-то уже носил и только что снял с себя.
— Ничего подобного. Вещь абсолютно новая. Я ее только что связала.
— А может, шерсть с примесью?
— Подойди поближе и пощупай. Шерсть, состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.
— Может, и правда... Ой, свитер издает какие-то чудные звуки, слышишь? Кажется даже, что скребется, вздыхает, блеет. Уж не потому ли, что ты использовала шерсть живой мериносовой овцы?
— Брось шутить. Может, это у тебя в животе блеет. Объелся, наверное, протухших бобов.
Внутри свитера всхлипывала старуха. Внутри свитера старуха с трудом сдерживала слезы. Превратившись в свитер, старуха мыслила мозгом, превратившимся в нитки, чувствовала сердцем, превратившимся в нитки.
Тут к женщине подошел сын старухи:
— Продаете? Мне кажется, если вы его продадите, окажетесь в тяжелом положении.
— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? А вот мне кажется, я окажусь в тяжелом положении, если ты будешь мешать мне торговать. Нет ничего приятного, когда над тобой издевается такой беспорточный, как ты.
— Верно, свитер ведь предназначен для продажи.
— Конечно, если ты думал, что я связала его, чтобы носить, то глубоко ошибаешься. Браток, подойди, посмотри, он прямо на тебя. Девочки будут заглядываться. Да и никогда не простудишься.
Однако прошло много времени, а покупателя так и не нашлось. Хотя связан свитер был очень прилично. За тридцать лет в спицы словно проросли нервы пальцев женщины, к тому же она работала спицами очень ловко. Сезон тоже вполне подходящий. Зима была уже на носу.
Дело в том, что вокруг сплошь бедняки.
Люди, которым необходим свитер, связанный женщиной, были слишком бедны. А те, кто мог его купить, принадлежали к классу, носившему высококачественную одежду, которую привозили из-за границы. Потому-то в конце концов свитер оказался в ломбарде в обмен на тридцать иен.
Все ломбарды были уже полны свитерами. А под крышами всех домов в городе было полно людей, не имевших свитеров.
Почему же люди не ропщут по поводу такого положения со свитерами? Неужели люди уже вообще забыли о существовании свитеров?
Погруженные в нищету, они напоминают лежащие на дне бочки жизни соленья, придавленные гнетом засоленные баклажаны; из кожаных мешков, в которые заключена их плоть, вытекли мечты, души, заветные желания. Лишенные хозяина, они плавают в воздухе, подобно густому туману. Вот кого следовало закутать в свитер, так несомненно их. Нищета, не позволяющая купить свитер, доводила людей до такой нищеты, что они лишались плоти, которую необходимо было облечь в свитер.
Люди нищают от нищеты.
Была ли какая-то причина такой нелепой нищеты? Что ты собой представляешь? Откуда ты пришел?
Люди, принадлежащие к классу, который носит совсем не теплые, с цветочным рисунком заграничные свитеры машинной вязки из тонкой шерсти, размышляли. Все-таки свитеров стало многовато. Может быть, развязать войну и продать их куда-нибудь за границу?
Ноги солнца согнулись в коленках, тени стали длинными и бледными — наступила зима. Испарившиеся мечты, души, заветные желания, превратившись в мрачные тучи, изо дня в день не пропускали лучей солнца, и поэтому наступившая зима была очень холодной.
Листья с деревьев облетели, птицы сменили оперение, воздух стал скользким, как стекло. Люди ссутулились, носы их покраснели, слова и кашель превращались в белую изморозь, и, случалось, приняв ее за табачный дым, учителя били плеткой учеников, а мастера — рабочих. Бедные люди боялись наступления ночи, печалились, когда наступало утро. Мужчины, носившие свитеры заграничного производства, увлекались охотничьими ружьями, женщины, носившие свитеры заграничного производства, по тридцать раз на дню вертелись перед зеркалом, наряжаясь в дорогие меха. Лыжники растапливали воск, конькобежцы смазывали маслом точильный брусок. Улетела последняя ласточка, первый продавец угля потирал руки на углу.
В добавление к законам метеорологии все это охладило изнутри и снаружи облака, заключившие в себя мечты, души, заветные желания, — заледенев, они кристаллизовались. Однажды, превратившись в снег, они стали падать на землю.
Внимательно присмотревшись, можно было обнаружить, что снег падал, наполнив все пространство так плотно, что даже казалось, будто само пространство течет в поднебесье. Снег поглощал все звуки жизни города. В наступившей мертвой тишине слышалось лишь доносившееся в ночи шуршание сталкивающихся снежинок. Этот звук напоминал звон крохотного, с горошину, колокольчика в огромной комнате со звукопоглощающим устройством. Снег, образовавшийся оттого, что кристаллизовались мечты, души, заветные желания, отличался, естественно, от обычного снега. Кристаллизация была поразительно всеобъемлющей, сложной и прекрасной. Одни снежинки были холодно-белые, как отшлифованный изысканнейший фарфор, другие — тускло-белые, подобно тончайшему срезу слонового бивня, сделанному микротомом, третьи — обворожительно-белые, напоминающие тоненькие осколки белого коралла. Некоторые выглядели соединенными вместе тридцатью мечами, некоторые — нагромождением семи видов планктона, иные — кристаллами самого прекрасного обыкновенного снега, увосьмеренными, будто на них смотрели в калейдоскоп.
