В драме не надо бояться фарса. В жизни все перемешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным.

А. П. Чехов

Вместо предисловия

Мои воспоминания не предназначались для печати.

И не потому, что их нельзя читать детям и не стоит показывать взрослым. Дело в том, что мои записи трудно назвать литературными мемуарами в обычном смысле слова. Это не исповедальная автобиография исторической знаменитости и не повествование очарованного странника о том, в тени каких светил ему доводилось чай пить.

Мои откровенные описания и оценки носят очень личный характер, четко хронологичны и написаны с вполне определенной целью. Если сравнивать мой летописный рассказ с музыкальными формами, можно сказать, что это не героическая симфония во славу и не реквием в память прошлых лет, а камерное музицирование, которое тема за темой, год за годом, событие за событием воскрешает мое прошлое. Кто-то спросит: для чего понадобилось крутить такую документальную киноленту?

А разве не интересно тому, кто благополучно «прокрутил» большую жизнь в прошедший мудреный век в нашей замысловатой стране, взглянуть на себя и свое окружение со стороны? Взглянуть, дабы понять, как могло случиться, что, не будучи ни знатной советской дамой, ни сметливой боевой подругой, ни даже простым партийным товарищем или скромным сексотом, я приподняла тяжелый занавес времени, смогла попасть в сказку своего детства — заокеанские страны — и найти там «принца на белом коне»?

Как мне посчастливилось не сорваться с подножки поезда, порой громыхавшего по самому краю моего бытия? Почему из многих моих профессий главной для меня стала та, которой я не была обучена? Что сыграло в том и многом другом первейшую роль — характер или судьба?

Все это можно понять только теперь, когда пирамида моей жизни, образно говоря, почти уперлась в небеса, и с вершинного пятачка можно обозреть все ее стороны с их острыми гранями и крутыми ступенями. Чтобы лучше уяснить суть происшедшего, мне понадобилось стряхнуть пыль с чудом сохранившихся писем, документов, фотографий и других визитных карточек вчерашней эпохи и включить некоторые из них в рукопись.

Не забыты и врезавшиеся в память рассказы моих родителей о самом начале ХХ века, ибо без такой ретроспективы не обойтись для оценки всего пережитого. Поэтому хроника моей жизни начинается «до моей эры», а завершается началом века 21-го, охватывая, таким образом, ровно столетие: 1903–2003 годы. Всего один век.

Приведенные в тексте имена и фамилии — тех, кого уж нет и кто пока еще недалече, — не изменены и абсолютно достоверны, равно как и все описываемые факты. Досужие домыслы только сбили бы с пути праведного и помешали бы добраться до истины.

Все тайное так или иначе становится явным. Что же, может статься, моя семейная хроника и еще кому-нибудь сослужит службу.

М.Б.

Глава 1. До моей эры

Тиха ль украинская ночь?

На первый взгляд ничего не изменилось. Но только — на первый взгляд.

Окажись Николай Васильевич Гоголь в начале ХХ столетия на земле Малороссии и пожелай найти усадьбу, подобную той, что была у старосветских помещиков, он, пожалуй, почесал бы в затылке. Вот вроде бы такой же длинный, чисто выбеленный дом, но нет возле него широкой бахчи с желтыми дынями и пузатыми гарбузами, а на этом самом месте разбит парк с цветочными клумбами и лужайками среди кленов и ясеней. Нет лениво жующих волов и телеги на заднем дворе, а стоит теперь в конюшне пара лошадей и бричка на резиновом ходу.

Правда, усадьба все так же называется по-хохлацки «хутор», да за домом все тот же неизменный фруктовый сад с кряжистыми яблонями и раскидистыми вишнями, какой был у Пульхерии Ивановны. Только не нашел бы Николай Васильевич, к полному своему разочарованию, ни солений, ни варений в погребе. Теперь урожай плодов и ягод не радовал глаз в кадушках и кринках, а отдавался на откуп мужичкам в черных картузах, по осени отправлявших полные возы яблок на ярмарку в Померках или в Харьков.

Именно так, судя по ветхим любительским фотоснимкам, выглядел в первом десятилетии прошлого века хутор Отрадный, принадлежавший моему деду, купцу второй гильдии Александру Иосифовичу Березовскому.

С приходом весны яблони и вишни заливали хутор сладчайшим ароматом, но эпоха «Вишневого сада» была уже не за горами. Патриархальные поместья, особенно те, что находились неподалеку от таких крупных городов, как Харьков, превращались в летние резиденции деловых и торговых людей. Обитателям Отрадного была уже неведома уединенная и безмятежная жизнь гоголевских персонажей.

Александр Березовский, сын малороссийского помещика Иосифа Афанасьевича Березовского, рано лишился матери, подростком сбежал от мачехи из дому и сам определил свою дальнейшую жизнь. Был на побегушках у дальнего родственника, сахарозаводчика Моисеенко, но одновременно учился торговому делу и в 1891 году сумел закончить Харьковское коммерческое училище имени Александра Третьего, одно из самых солидных учебных заведений Харькова.

Через десять лет, в только что наступивший ХХ век, тридцатилетний Александр Иосифович Березовский вошел известным в своих кругах коммерсантом и владельцем магазина меховых манто и мануфактуры на Университетской улице в Харькове. Принадлежность ко второй купеческой гильдии открывала двери в деловые круги всей России. Молодому энергичному купцу верил «на слово» и вел с ним дела сам текстильный магнат Савва Тимофеевич Морозов, однажды во время своих поездок в Малороссию посетивший хутор Отрадный.

На черно-белой фотографии в серой картонной рамке запечатлена теплая компания на террасе сельского дома. Четыре мужчины в темных тройках и белых манишках со стоячими воротничками сидят в плетеных креслах за легким круглым столиком, на котором — ваза с фруктами и бутылка вина.

Слева — плотный молодой человек с радушной полуулыбкой, выпрямившись, поднимает бокал. Открытое доброе лицо, светлые волосы ежиком, усы и бородка клинышком — типичный русский интеллигент того времени. Напротив Александра Иосифовича ссутулился с бокалом в руке гость — седой редковолосый и остроносый Савва Тимофеевич, вперив в хозяина испытующий взор. Это — один из последних снимков Морозова.

За что подняты бокалы на террасе дома в Отрадном? Возможно, за какое-то совместное начинание. А может быть, в честь рождения второй дочери хозяина дома, появившейся на свет весной этого, 1903-го года и названной Лидией…

Гораздо более частым гостем, наезжавшим из Москвы к Березовским, был торговый партнер Александра Иосифовича, купец-оптовик, торговавший мануфактурой, Александр Платонович Потоловский. Высокий обворожительный господин с усиками, живыми глазами навыкате и громким белозубым смехом. К Александру Березовскому он относился, как к родному. «Саша, — обычно говаривал он, когда оба, завершив деловой визит в Берлин или Париж, собирались покинуть гостиницу, — Саша, заплати, пожалуйста, за мой номер. Потом сочтемся…» Мягко скользнув пальцами по плечу приятеля и небрежно поигрывая тростью, Александр Платонович направлялся к дверям, чтобы больше не думать о подобных мелочах жизни.

Если перед обаянием Потоловского не могли устоять партнеры, то о женщинах и говорить было нечего. Ходили слухи, что в каждом российском городе у него имеется дама сердца. Но, может быть, это лишь сплетни завистников. В большой московской квартире Потоловского на Остоженке у него росли четыре сына и две дочери, которых подарила ему хлопотливая кругленькая Надежда Николаевна, урожденная Крутицкая, дочь богатых замоскворецких горожан. В роду Крутицких, говорят, были персы, чему при желании можно поверить, глядя на острый носик с горбинкой и мелко вьющиеся волосы доброй женщины. Потому, мол, и дети у них выдаются более или менее кудреватыми — в мать или лупоглазыми — в отца.

В ту далекую пору никому не дано было знать, чем обернется для семьи Березовского близость с семьей Потоловского. Неведомо было и то, что не только отцы, но и их дети и внуки станут попутчиками в будущей сумбурной российской жизни.

В первые десять лет ХХ века, в начальные годы промышленного преображения России, харьковчане — родные, знакомые и друзья, — утомленные непривычной бурливостью города, охотно устремлялись летом на природу, в гости к хлебосольному Александру Иосифовичу.

В усадьбе Березовских царил, особенно по вечерам, дух ускользавшей уютной патриархальности. Мужчины рассаживались на открытой террасе, укрываясь за полотняными занавесями от комаров, и забивали пульку в преферанс. Деликатный хозяин брал за правило чаще проигрывать, чем выигрывать. Как можно отпускать гостей в дурном расположении духа с полегчавшими карманами?

По большим и малым праздникам Отрадный буквально заполонялся близкими и дальними родственниками: приезжали тетушки, дядюшки, кузены, племянники, чьи-то внуки. Желанной гостьей была сестра хозяина дома, щупленькая Варвара Иосифовна, всегда являвшаяся с дочкой Валечкой и со своим дородным мужем Иваном Яковлевичем Минко, полицмейстером города Сумы. Этим гостям особенно радовалась еще совсем малолетняя Лидочка Березовская, которую за круглые карие глазки и вздернутый носик прозвали на хохлацкий манер Кукочкой (то есть куколкой).

Две маленькие прехорошенькие кузины в белых пышных платьицах — Лидочка и Валечка, — до упаду набегавшись по цветнику, затевали свой шумный нескончаемый диспут на тему «у кого бант на голове больше и белее». Сыр-бор разгорался из-за какого-нибудь только им одним видимого различия. Взрослые спешили на истошные крики и, казалось бы, улаживали спор, ко всеобщему удовольствию. Воцарялись тишь да гладь, и все было направлялись к накрытому столу, но… Не тут-то было. Кукочка кротко, внятно и убежденно произносила: «У меня — лучше. Потому что — больше». Валечка снова заливалась слезами, ее утешали, Лидочку грозили отшлепать… Но все это не гарантировало мир в будущем. Лидочка с пеленок любила отстаивать справедливость, если была уверена в своей правоте.