Берсенева Анна (Сотникова Татьяна Александровна)

Возраст третьей любви

АННА БЕРСЕНЕВА

Возраст третьей любви

Роман

Часть 1

Глава 1

Труднее всего привыкнуть, что твоя жизнь немного опережает время.

И не как-нибудь абстрактно опережает, не иносказательно, а по-настоящему. Ты всегда живешь в завтрашнем дне и все, что ещё только произойдет с твоими близкими завтра, через восемь часов, с тобой происходит вот уже сейчас, сегодня.

За три года, прожитые на Сахалине, Юрий Валентинович Гринев так к этому и не привык. Он просто перестал ощущать эту странную, немного нереальную разницу во времени, перестал машинально высчитывать, который теперь час в Москве.

И в тот день, когда он перестал это делать, - понял, что забыл Москву.

Он понял, что наконец перестал соотносить свою нынешнюю жизнь с прошлой, и вздохнул с облегчением и одновременно с самому себе непонятным оттенком горечи. Как будто кто-то таким образом разрешил ему не думать о смутных и тревожных вещах, о которых думать не хотелось и раньше, но думалось помимо воли. Непонятно было только, почему не обрадовала эта наконец обретенная свобода от прошлого.

И вот теперь, выходя из операционной в девятом часу утра, Гринев ни о чем таком и не думал. А думал только о том, что уже девятый час, что дежурство его кончилось, а в отряде у него сегодня выходной и, пожалуй, можно будет поспать часов пять совершенно спокойно. Впрочем, если выяснится, что за время его больничного дежурства возникли какие-нибудь неожиданные обстоятельства, которые требуют его непременного присутствия, тоже ничего страшного. Он просто не поспит, и к этому ему тоже не привыкать, тем более сегодняшняя ночь была средней тяжести: в основном бытовые и не слишком опасные травмы, не то что в прошлый раз.

Юре часто не удавалось поспать после дежурства, ещё когда работал в Склифе: просто наваливалась новая работа, дневная, и сон как-то сам собою отодвигался на потом. А в Армении, потом в Абхазии о сне вообще забывали, и ничего.

Но он был тогда молод, здоров и, главное, постоянно чувствовал в себе то ровное воодушевление работой, которое помогало ему даже больше, чем молодость и здоровье. Здоровье вроде никуда не делось, а воодушевления теперь, конечно, стало поменьше. Но оно все-таки осталось, не ушло совсем.

И поэтому, выходя сумеречным осенним утром из операционной, Юрий Гринев чувствовал то, что называл "остаточной бодростью", которая, в случае необходимости, почти без его усилий могла продлиться на сколь угодно долгое время.

- Что в Москве у вас творится! - Этими словами, да ещё произнесенными слегка растерянным тоном, вместо "доброго утра" встретил его в ординаторской Гена Рачинский. - Путч опять, а, Валентиныч?

Рачинский стал завотделением меньше года назад. Работай Гринев к тому времени только в больнице, заведующим был бы он, это все понимали, и Гена тоже. Но заведовать травматологией и одновременно работать в отряде - это было, конечно, невозможно. Да и Абхазия ещё была у всех на памяти - когда его командировка вместо двух недель растянулась на три месяца.

Став заведующим, Гена долго ещё приглядывался к Гриневу: отслеживал реакцию, предполагая зависть и скрытую неприязнь... Это было так смешно, что Юра даже не тратил сил на опровержение. И как опровергнешь - лицо, что ли, делать одухотворенное?

Как все-таки странно: не понимать, что сожаление о сделанном выборе самим ли сделанном, судьбою ли - глупо и бессмысленно...

Через полгода Рачинский перестал приглядываться к Юриным реакциям, это произошло как-то само собою и больше не вспоминалось.

- Какой ещё путч? - удивленно спросил Юра. - Ты, Ген, видно, вечер вчера неправильно построил! Головка не бо-бо?

- Почему неправильно? - хмыкнул Гена. - Очень даже правильно! Посидели "Под мухой", все путем. Смотри, картинка по телевизору вместо новостей, того и гляди "Лебединое озеро" заиграют.

Кафе "Под мухой" находилось в Южно-Сахалинске прямо рядом с вокзалом. Его называли так по привычке: ещё с тех пор, когда тучи мух роились над грязными столами, садясь на замызганные тарелки с серыми пельменями и тусклые стаканы с водкой. В самом начале перестройки кафе взял в аренду оборотистый кореец и с невиданной быстротой превратил его в образцовую картинку будущего капитализма: с чистенькими кабинками, по-домашнему приготовленными корейскими блюдами и улыбчивыми, хорошенькими официантками. Вот только название оказалось прилипчивым, хотя давно уже не имело ничего общего с действительностью.

Об этих неважных, но почему-то тоже прилипчивых мелочах Юра подумал машинально, оглядываясь на стоящий в углу ординаторской телевизор. Действительно, заставка первого канала безмолвствовала на экране.

- Вроде, депутаты против Ельцина взбунтовались, - сказал Гена. - А сам он где, вообще не поймешь. Да что вообще поймешь, когда у нас тут уже завтра, а у них, считай, ещё вчера!

Прошлое снова напоминало о себе, настигало несовпадением времени, безмолвной картинкой на экране - всеми неясностями, от которых так хотелось уйти.

- Ну, значит, до их завтра и потерпим, - хмуро бросил Юра. - Что гадать-то? Потом разберемся.

- Да-а, в прошлый раз когда путчевали, все попонятней вроде было... задумчиво произнес Гена. - Даешь свободу, и все дела. А теперь поди пойми! Юр, ты что-нибудь понимаешь?

Отвечать на Генин вопрос не хотелось: и потому, что он, конечно, тоже ничего не понимал, и потому, что невостребованная "остаточная бодрость" сменилась усталостью. Но Рачинский не отставал.

- Нет, ну ты скажи! - повторил он. - Ты скажи, Юр, вот ты, например, куда бы сейчас пошел, если б в Москве был? Кого защищать?

- Дежурил бы, наверно, - чтобы отвязаться, ответил Юра. - В больнице или в отряде. Да что ты спрашиваешь - когда это мы без работы сидели?

- А в первый путч ты за кого ходил? - не унимался Гена: он от природы был разговорчив, а бурная современная жизнь, особенно политическая, только усиливала это его природное качество. - Ты же, кажется, в первый путч как раз в отпуске был, к своим ездил?

- А я тогда как раз девятнадцатого августа вернулся. - Юра через голову стянул зеленую хирургическую рубашку. - Ни за кого не успел... Ладно, Гена, пойду, что ж перед телевизором-то зря сидеть? Потом узнаем. Ты Лазарева моего сегодняшнего, с ампутацией, завтра сам перевяжи, ладно? Боюсь, загноится, а Люся не заметит вовремя.

Люся была опытной перевязочной сестрой, но Юра не любил с нею работать: чувствовал в ней какое-то равнодушное умение - и придраться невозможно, и доверять не хочется.

- А она все равно заболела, - ответил Гена. - Сам перевяжу, не волнуйся. С новенькой, - подмигнул он. - Не видел еще? Така-ая, скажу тебе, птичка - пальчики оближешь! Кореяночка, молоденькая, глазки как у стрекозы... А фигурка! После училища распределилась, двадцати нет, значит.

- Ладно, ладно, - улыбнулся Юра. - Ты, главное, сам перевяжи, девочка-то ничего ещё не умеет, наверное.

Женщины были слабостью заведующего травматологией Гены Рачинского, и он не делал из этого секрета. А что такого, если представительному и разговорчивому сорокалетнему мужчине нравятся красивые женщины? В Генином отношении к ним почти не было похабства, и было даже какое-то особенное франтоватое изящество, любимое всеми дамами, за которыми он ухлестывал одновременно. Даже жена смотрела на его романы сквозь пальцы, по всей видимости, находя в супруге достоинства, которые уравновешивали эту слабость.

- Зря ты, Юрка, - заметил Рачинский. - Ей-Богу, зря! Катерина опять тобой интересовалась. Знаешь, из ожогового? И чего не взять, когда, считай, сама дает? Тебе хорошо и ей приятно...

Это замечание Юра слышал уже только одним ухом, свободным от телефонной трубки: как раз выслушивал доклад дежурного о том, что все спокойно, никакого чрезвычайного положения не объявлено и, значит, никаких пока нет причин ему отменять свой выходной.

- Я подумаю, - кивнул он, нажимая на рычаг. - Тебе, Ген, первому сообщу.

- Буду ждать с нетерпением! - хмыкнул Рачинский. - Вот же люди счастья своего не понимают! Живет один, не звеглит никто над ухом, бабы сами липнут... Ну, дело хозяйское.

Простившись с Геной, Гринев спустился по гулкой прокуренной лестнице и вышел из больницы.

Генкины расспросы были ему не слишком приятны. Если не отвечать на них в ожидаемом собеседником духе, то надо просто уходить от прямых ответов и отделываться шуточками. А это тоже надоедало... Юра и сам не понимал, почему он, мужчина, перешагнувший порог первой молодости и вступивший в расцвет своих лет, не обиженный ни умом, ни внешностью, ни работой, явно имеющий успех у женщин, - совсем не стремится все это использовать. Да по правде говоря, ему и не хотелось это объяснять, даже себе самому не хотелось, а уж тем более Рачинскому.

Не хочется - это было самое исчерпывающее объяснение, которое он мог себе дать. За свои тридцать лет Юрий Гринев понял, что "не хочется" вообще единственное честное объяснение человеческих поступков. Почему не хочется поступать так или иначе, это уже другой вопрос. Лень, противно, неинтересно, стыдно, скучно или смешно - у каждого свое. Но через себя все равно не перепрыгнешь, и чего не захочешь, того делать и не станешь, как себя ни обманывай.

Это было не Бог весть какое открытие, зато его собственное - и, не будучи склонным к отвлеченному философствованию, Юра даже обрадовался, когда его совершил.

Кажется, это произошло сразу после института, он первый год работал в Склифе. Ну да, тогда и произошло, когда после возвращения из Армении ему пришлось объясняться с парторгом.

- Почему же все-таки, Юрий Валентинович, вы проявили такую странную самодеятельность? - спрашивал парторг.

Парторга в таком большом учреждении, как Институт Склифософского, не очень хорошо знали даже давно работающие врачи, а уж Гринев не знал и подавно.