Бруштейн Александра Яковлевна
В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Александра Яковлевна Бруштейн
Дорога уходит в даль... Трилогия.
КНИГА ВТОРАЯ. В РАССВЕТНЫЙ ЧАС.
Глава первая. СВОЕЙ ДОРОГОЙ
- Спать! - командует мама.
- Мамочка...
- Ничего не "мамочка"! Спать!
- Но ведь сейчас только восемь... Я всегда до девяти!
- Тебе надо хорошенько выспаться! - отчеканивает мама с необычной для нее твердостью. - Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки!
Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно.
- Все равно не засну... - ворчу я, укладываясь в постель. - Как я могу заснуть в восемь часов! Цыпленок я, что ли?
С этой мыслью - "все равно не засну!" - я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки - ужасно невкусные! - сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое название, и такие противные на вкус лепешки! Они, собственно говоря, предназначены для лечения людей от кашля, но Поль принимает их от всех болезней: от головной боли, от сердцебиения, даже от ангины и расстройства желудка. Поль уверяет, что эвкалиптовые лепешки - "совершенно волшебное лекарство!".
В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, - даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие "звучки", словно жалуется:
"Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?"
В другое время Поль сказала бы с гордостью: "О Кики такой умный! Он все понимает - как человек!".
Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики...
Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс "Могила Наполеона" (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой - взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту - на весь дом!
- Юзефа! - просит мама мягко. - Не гремите кастрюлями!
- А когда ж яны - бодай их, тыи каструли! - сами з рук рвутся! Як живые...
- Яков... - пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. Перестань метаться, как леопард в клетке!
- "Яков ты, Яков, цвет ты наш маков..." - вдруг напевает Иван Константинович. - Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется.
- Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, напоминает мама.
Папа, по своему обыкновению, присвистывает:
- Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело!
- Почему "другое"?
- Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским наукам - и в особенности математике и медицине!
- Вот! -радуется Иван Константинович. - В рифму со мной! Я в Военно-медицинскую академию из духовной семинарии подался. Меня папаша с мамашей в священники прочили... Как же ты все-таки, Яков Ефимович, в гимназию попал?
- Не попал бы! - говорит папа. - Не попал бы, если бы не мой отец. Он был целиком на моей стороне. Он нанял мне учителя - гимназиста последнего класса, и тот за три рубля в месяц занимался со мной потихоньку от моей матери, у нас на чердаке. Мышей там было! Как-то мыши изгрызли латинскую и греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда, навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул - это ж было бедствие, катастрофа! - и стал шарить по карманам. Выложил всю обнаруженную наличность - шестьдесят две копейки! - и дал мне. "На, сбегай в лавку, купи новые книжки..."
Лежа в постели, не подавая голоса, я внимательно слушаю папин рассказ. Я думаю о своем дедушке - папином отце. Этот дедушка ведь совсем неученый, только грамотный, а вот понимал, что детей надо учить, что для этого ничего не жалко. Молодец дедушка! Когда они с бабушкой вернутся с дачи в город, я ему скажу, что он хороший и я его люблю.
- Ну, в общем, - рассказывает папа в столовой, я благополучно одолел меньше чем за два года курс четырех классов гимназий - и выдержал экзамен экстерном при Учебном округе. Это было почти чудо: никто там экзаменов не выдерживал, всех резали. Но я все-таки получил круглые пятерки: и за латынь, и за греческий, и по математике, и по всем предметам - и мне дали свидетельство от Учебного округа. С этим свидетельством отец поехал - будто бы по делу! - в город Мариамполь, и там меня приняли в пятый класс местной гимназии...
- Почему в Мариамполе? - удивляется Рогов. - Почему не здесь, в своем городе?
- Что вы, что вы! - Папа, смеясь, машет рукой. - Здесь мамаша не дала бы мне учиться. Нет, отец разработал хи-и-итрый стратегический план! Мы с ним тайком перетаскали на чердак все мои книги и вещи. Отец, потихоньку от матери, купил мне на толкучке подержанную гимназическую форму: брюки, блузу с поясом, шинель, фуражку с гербом. Все это мы связали в узел. Поздно вечером отец посадил меня в поезд, идущий в Мариамполь. В вагоне он обошел всех пассажиров, всякому поклонился и сказал: "Вот это - Яков, мой сын, он едет учиться. Будьте ласковы, присмотрите за мальчиком". А кондуктору отец дал гривенник: "Имейте в виду, мальчик у меня такой: если он начнет читать книжку, он до Парижа доедет! Так уж вы, пожалуйста, высадите его раньше: в Мариамполе!"
- Ну, и как ты доехал? - интересуется мама.
- Ох, лучше не спрашивай! Я ведь в первый раз в жизни ехал по железной дороге... Меня тошнило и мутило, как на океанском пароходе!
- А в Мариамполе как ты устроился?
- Роскошно! Я высадился со своим узелком и с семью рублями, которые мне дал отец. Нашел "ученическую квартиру", где за пять рублей в месяц давали угол и стол таким бессемейным гимназистам, как я. И зажил почти как принц!
- Почему только "почти"? - не выдержав, подаю я голос из своей комнаты.
- Смотри ты, она не спит!
- Ты скажи мне, почему только "почти как принц", папа, и я сию минуту усну!
- Да потому, что ведь принцы, насколько мне известно, не учатся в мариампольской гимназии, - по крайней мере, при мне там не было среди учеников ни одного принца. Ну, и конечно, принцы вряд ли живут на "ученических квартирах", не едят одну только картошку с селедкой... В общем, я думаю, что принцам ученье достается лучше, чем нашему брату.
- А учился ты хорошо, папа?
- Да как же иначе? - удивляется папа.- Я поступил прямо в пятый класс, проучился четыре года и кончил гимназию с медалью. Без медали меня не приняли бы в университет.
- Молодец! - хвалю я.
- Не я молодец, а мой отец: он моей головой пробил дверь к ученью всем моим шести младшим братьям.
- А как же бабушка?
- Бабушка поплакала, погоревала - и смирилась. Теперь она даже рада, гордится тем, что четверо из нас уже кончили университет и "вышли в люди". Остальные трое еще учатся... - Но тут, вдруг спохватившись, папа сердито кричит мне: - Да будешь ты наконец спать или нет? - и притворяет дверь из столовой.
Я благоразумно умолкаю.
"Все равно мне так рано не уснуть!" - продолжаю я думать. Кровать моя стоит у окна, и я вижу спокойное, глубокое ночное небо. Луна висит в небе, как золотая дыня. Я вижу на ней глаза, нос, рот... Конечно, я знаю, что это горы на далекой луне, но до чего это похоже на человеческое лицо! Бывают вечера, когда луна смотрит на землю весело, добродушно - вот-вот улыбнется и подмигнет! И иногда у луны лицо недовольное и обиженно поджаты губы.
Сегодня луна очень ласковая и доброжелательная. На нее просто приятно глядеть. "Конечно... я... так рано... не усну..." - продолжает вертеться у меня в голове. Луна закрывается легким облачком, как шарфиком. Потом из глаз луны выкатываются крупные слезы, похожие на перевернутые вниз головой запятые. Потом луны уже не видно, а идет дождик, такой тепленький, будто небо плачет супом! Капли этого дождя-супа падают на мое лицо, скатываются ко мне за ухо, за ворот моей ночной рубашки и пахнут чем-то очень знакомым и уютным... Кухней, плитой, свежемолотым кофе... Юзефой!
Это и в самом деле Юзефа, моя старая няня. Стоя на коленях около кровати, она чуть-чуть касается меня рукой, загрубелой от работы, шершавой от стирки. При этом она еле слышно шепчет на том языке, на котором молятся в костелах и который сама Юзефа не без гордости называет "латыньским". Впрочем, латинских слов Юзефа знает только два: "патер ностер" ("отче наш"), а за этим следует перечисление Христа, всех католических богородиц и святых:
- Патер ностер... Езус Христос... Матка боска Острабрамска, Ченстоховска... - бормочет Юзефа. Это она призывает мне в помощь всех небесных заступников, продолжая кропить меня слезами.
- Юзенька... - бормочу я сквозь сон, - как ты мокро плачешь...
И снова закрываю глаза, снова меня качает на сонной волне. Но тут вдруг будто кто крикнул мне в ухо: "Юзефа плачет!" Я раскрываю глаза, мне больше не хочется спать.
- Юзенька! Тебя кто-нибудь обижает?
- Никто мене не забижает... Тебя, шурпочку мою, не забидел бы кто там, у кляссе... Смотри, будут бить - не давайся!
Никакими уверениями невозможно поколебать Юзефину убежденность в том, что в институте ("у кляссе") детей бьют. Бьют и учат, учат и бьют.
