Константин Яковлевич Ваншенкин
Авдюшин и Егорычев
Эпизоды из жизни двух солдат
1
Двенадцатого мая жена Клава родила красноармейцу Авдюшину Николаю сына. Он узнал об этом позже, когда пришло письмо, написанное еще в больнице, карандашными слабыми буквами без нажима. «Весь как есть на тебя вылитый, такой складненький мальчик», – писала Клава.
Николай пошел вдоль коек, слегка пристукивая каблуками, как бы пританцовывая, и помахивая письмом, как платочком.
– Ну что? – спросил друг его Мылов, поднимая голову: он пришивал пуговицу.
– Сын!
– Молодец! Поздравляю.
Все его поздравляли, и он испытывал чувство удовлетворенной мужской гордости, как после всякого удачно оконченного дела – работы, драки или состязания.
А вечером его поздравили даже перед строем. После вечерней поверки и назначения завтрашнего наряда старшина сказал:
– Поздравляю товарища Авдюшина с рождением первенца, а нас всех – с появлением нового доблестного бойца Красной Армии, со временем, конечно…
Красиво говорил старшина. Он не был, разумеется, пророком и провидцем, но в данном случае как в воду глядел.
В общем, в этот день Авдюшина баловали вниманием. После отбоя, уже раздеваясь, он спросил, так, полуофициально, у командира отделения Музыкантова:
– Товарищ отделенный командир, может, мне в отпуск краткосрочный попроситься? Пустят?
Музыкантов, высокий, рябой, серьезный, посмотрел на него удивленно.
– Я узнаю…
Когда легли, Мылов зашептал с соседней койки:
– Коля, не пустят тебя, не просись. Если бы, скажем, крышу починять – другое дело, а так не пустят. Да и ни к чему тебе, Коля, неинтересно. Пацан маленький, смотреть не на что. Да и вообще подожди, пока жена поправится…
– Разговорчики! – буркнул Музыкантов.
Но Николай почти и не слушал Мылова. Он лежал и думал о своем городе, о парке, где познакомился с Клавой, как хотел обнять ее, – он знал, что нравится девушкам, – стройный, темноглазый, – а она сказала: «Держишь себя развязанно. Не люблю!» – как он гулял с ней два месяца (у них в городе называли – «ходил»), как поженились. Сына он представлял себе смутно, он никогда не имел дела с такими, только что родившимися детьми. Ему хотелось, чтобы сын был постарше. Вот они идут гулять в парк – он, Клава и мальчик. Он ведет парня за руку. Даже может на руки взять, если пацан устал. Пожалуйста. А еще лучше – они вдвоем идут с ним по грибы. Очень рано, они оба мокрые совсем от росы, и грибы мокрые в корзинках, а потом солнце все жарче, от одежды валит пар, потом они приходят домой и Клава жарит грибы. Ну, ему, конечно, четвертинку может поставить, а парню – мороженое.
Он не был сентиментальным, и такие мысли (а может, это сны?) были у него впервые. Интересно, что и потом такого с ним не было.
Через две недели Клава сообщила, что записала сына Михаилом, как договорились.
А время шло быстро.
Под воскресенье заступили в караул. Николай любил караул и предпочитал его всем другим нарядам, особенно кухонному. Там – мытье жирных котлов, чистка картофеля, жара, чад, а здесь – красота и четкость развода, строгость караульного помещения, тревожность ночного поста.
Ему достался дальний пост – склад боеприпасов, – он отстоял первую вечернюю смену и, глядя в спину разводящему Музыкантову, вернулся в караулку. Четыре часа, пока его смена была бодрствующая, он честно бодрствовал – читал журнал, вполголоса болтал с ребятами о разных пустяках (потом он надолго подробно запомнил эту ночь – кто где сидел, кто о чем говорил). Подняли отдыхающую смену. Она ушла на посты, вернулась с постов предыдущая. Теперь его смена стала отдыхающей, он расстегнул воротничок гимнастерки, ослабил ремень на две дырки, лег и сразу заснул – он никогда не страдал бессонницей.
Музыкантов поднял его, – было совсем светло. Он быстро умылся, взял винтовку, и они пошли. До поста было полтора километра, поэтому полагался отдельный разводящий. И снова он шагал, глядя в спину Музыкантова. Ох, как он изучил эту чуть-чуть сутуловатую спину!
Они шли по узкой луговой тропке, и сапоги их были мокрые от росы.
Склад был виден издали – длинный сарай, а рядом фигурка Мылова. Он в свою очередь заметил их издалека и стоял в положении «смирно». Подошли.
– Товарищ разводящий, – начал Мылов бойко, – за мою смену никаких происшествий не произошло. Пост номер восемь – склад боеприпасов. Дверей двое – пломбы две. Противопожарный инвентарь: ящик с песком, четыре ведра, бочка с водой, лопаты три, топора два…
Потом Николай все это проверил и повторил.
– Пост сдал!
– Пост принял!
Мылов повернулся, щелкнув каблуками, незаметно подмигнул Николаю и зашагал по тропке за Музыкантовым, подражая его походке; он знал, что Николай смотрит вслед.
Склад стоял на небольшом холме, и при свете дня к нему невозможно было подойти, оставаясь незамеченным, поэтому Николай чувствовал себя совершенно свободно – можно было прислониться к стене, а при жевании даже сесть или закурить, что, конечно, строго запрещалось уставом.
Николай время от времени обходил сарай кругом, а потом становился с восточной стороны и подставлял лицо еще нежаркому солнцу.
У него не было часов, но он уже каким-то образом мог определять время – не по солнцу, нет, просто в нем сильно развилось ощущение времени, наверно, потому, что весь день его был расписан по часам и минутам. Конечно, определяя время, он мог ошибиться минут на пятнадцать-двадцать. Но теперь у него была возможность проверять себя. Примерно тогда, когда он и ожидал, донесся гудок ремонтного завода, спустя сорок минут простучал вдали московский поезд.
Все было правильно.
Но потом он почувствовал тревогу. Пора было прийти смене – ее не было. Прошло еще сколько-то времени, и он уже готов был дать голову на отрез, что смена опаздывает. Это было не похоже на Музыкантова. Николай попытался отвлечься, думать о доме, но это както не удавалось. Он еще раз обошел вокруг склада и наконец вздохнул с облегчением – по тропке быстро шел Музыкантов, а за ним едва поспевала смена – невысокого роста боец из соседнего отделения.
Николай стал по стойке «смирно» и, глядя на рябое, вроде бы такое же, как всегда, но вместе с тем странное лицо остановившегося Музыкантова, негромко отчеканил:
– Товарищ разводящий, за мою смену никаких происшествий не произошло…
– Война!
Погрузились в эшелон и поехали. И все было, как всегда, только оружие не было «законсервировано», то есть не было смазано густой, почти заводской смазкой и упаковано в ящики, а стояло посреди вагона в пирамиде. Но, конечно, различие было не только в этом.
Почти все поездные пассажиры любят смотреть в окна, а солдаты в особенности – только не в окна, а в двери, которые откатываются вбок, как в мягком купе, разве что зеркала нет изнутри. Солдат никогда не знает точно, куда он едет, и он смотрит на бегущую вдоль полотна землю, старается угадать – что его ждет впереди.
А сейчас смотрели с особенным вниманием, с особенной острой жадностью, с какой никогда не смотрели прежде.
– Смотрите! – вдруг сказал Мылов.
И они увидели разбитый завод. Среди кирпичных развалин нелепо торчала красная труба, на которой выделялись цифры «1937». Она была мертва, эта труба, над ней не было даже малого дымка, но зато у ее подножья из-под груд железа, кирпича и бетона тянулся черный страшный дым, а кое-где еще вспыхивали желто-синие огненные языки.
Поезд прибавил ходу; они молчали, подавленные.
– Может, наши сами взорвали? – спросил кто-то несмело.
«Неужто и отсюда собираемся уходить, если сами рвем?» – подумал Николай.
А следом за заводом появился рабочий поселок. Вернее, это было рабочим поселком раньше, наверное еще вчера. Теперь это тоже были развалины, и это было еще страшней, чем развалины завода. И среди этих развалин копошились люди – военные и гражданские, подъезжали и отъезжали машины, но стояла, казалось, долгая зловещая тишина.
Потом опять начался лес, луг, паслась коза, привязанная к колышку, мелькали серые деревенские избы, дети, ярко сверкали зеленью листья и трава, и с виду все было мирно, но на всем уже лежал отпечаток ожидания, тревоги.
День был длинный, но и он прошел, и прошел быстро. Николай все стоял у раскрытой двери, а эшелон все мчался и мчался. Это был тяжелый состав, и два паровоза дружно тащили его вслед красному садящемуся солнцу.
Николай проснулся среди ночи от невероятного удара, какого он никогда в жизни не слышал и даже не предполагал, что такой может быть. Вагон шатнуло и наклонило, он продолжал катиться, но как будто лишь по одному рельсу, лишь на двух правых колесах, как иногда телега на резком повороте. Затем возникла вспышка такой яркости, что в вагоне стало светло, хотя двери от удара почти совсем закрылись, и новый удар, сбросивший Николая с нар. Вагон задребезжал на стыках, почти подпрыгивая, и вдруг резко остановился; ребята еще на ходу кинулись в двери, но среди этого дикого грохота и света одно слово и один голос коснулись сознания Николая – это был крик Музыкантова:
– Оружие!
Николай рванулся к пирамиде, почти на ощупь, как во время учебной тревоги, необъяснимо узнал свою винтовку, схватил, прыгнул на пути, еще под какой-то состав, услышал команду: «Ложись!» – и лег между рельсами на теплые шпалы.
Неотвратимо приближающийся, ужасающий, невыносимый свистяще-воющий звук вдавил его в землю так, что шпалы едва не прогнулись под его грудью.
Последовал новый взрыв, его кинуло волной, ударило плечом и боком о вагонное колесо, но он не чувствовал боли.
– У, суки, у, суки! – повторял он шепотом. Что-то ярко горело – не то состав, не то станция, неизвестно откуда слышались конское ржанье и истерический женский крик. И вдруг среди всего этого явственно донеслась пулеметная очередь. «А ведь стреляет кто-то, – смутно подумал Николай, – не лежит под вагоном, дьявол, а стреляет».
