Ханс Кристиан Браннер

Ингеборг

Когда Рут вернулась со двора домой, на круглом обеденном столе стояла зажженная свечка, а возле ее тарелки лежали коробка цветных карандашей и альбом с картинками для раскрашивания, хотя было еще только двадцать третье декабря.

– Мама! – крикнула Рут и запрыгала. – Мама, мама, мама!

В альбоме было множество нарисованных тонкими линиями картинок, которые девочка могла сама раскрасить. Рут села и начала перелистывать альбом. Глядя на кролика с длинными ушами, она подумала, что кролик должен быть коричневым с беленьким коротким хвостиком, с белыми лапками и с блестящими черными глазками. А вот кукла! У куклы будут, как и у Ингеборг, светлые волосы, нежно-розовые щечки, глазки словно незабудки и красное платье.

– Кушай, – сказала мать.

Но Рут никак не могла оторваться от альбома: в нем было, наверное, сто картинок. А еще ей подарили восемь цветных карандашей. Девочка наполовину вытянула их из коробки, сосчитала и стала разглядывать: есть и коричневый, и черный, и зеленый, и синий, и желтый, и фиолетовый, и темно-красный, и ярко-алый…

– Мама, – спросила Рут, – сколько часов еще осталось до Сочельника?

– Немного, – ответила мать, – кушай да ложись-ка спать, вот время скорее и пройдет.

Но Рут почти не могла есть, а уж уснуть и подавно не сможет – это она знала. Осталось еще так много-много часов. Девочка болтала ногами и никак не могла успокоиться. У нее даже живот заболел от нетерпения. Подумать только, как много часов еще осталось!

– Ма-а-ма, ма-а-ма, ма-а-ма, – затянула она и чуть не заплакала. Все-таки Рут согласилась пораньше лечь в постель. Хорошо лежать

в темной комнате и думать. В темноте лучше думается.

– Мама, – спросила она, когда мать наклонилась над ее кроватью, – мы пойдем завтра на площадь Ратуши посмотреть большую елку?

– Наверно, пойдем, – ответила мать, – если успеем. Мне нужно дошить платье, оно должно быть готово к Рождеству.

– А ты не можешь шить его ночью, мама?

– Конечно, могу. – Мать улыбнулась, и Рут поняла, что они успеют. К матери приходили такие сердитые дамы, и она никогда не знала,

успеет ли кончить работу, но всегда успевала. Она просто сидела по ночам и успевала.

– Мама! – Рут подпрыгнула на кровати, притянула к себе голову матери и потерлась о ее лоб, нос, щеки. Ощутила запах комнаты, запах тепла и всевозможных платьев. Она любила этот запах.

Было почти совсем темно, только из-под двери пробивалась полоска желтого света. Мать сидела в другой комнате за большой ножной машиной. Рут нравилось лежать в темноте и слушать шум швейной машины. Машина пожужжит-пожужжит и остановится, потом опять жужжит. Вот там стало темно, мать держала что-то перед лампой, потом она начала потихоньку напевать тем удивительным голосом, который у нее появлялся, когда она шила по ночам. Значит, мама думает, что Рут заснула, – девочка беззвучно рассмеялась, – а ведь она не спит и все слышит. Она нырнула под перину и смеялась так, что чуть не задохнулась.

– Завтра Сочельник, – прошептала девочка.

Очень хотелось поболтать ногами, пришлось подтянуть колени к самому подбородку и обхватить ноги руками. Нет, больше она не может выдержать. Ей нужно с кем-нибудь поговорить. Она нащупала в темноте Ингеборг, лежавшую на стуле возле кровати, потрогала ее голову, нос, твердые фарфоровые локоны и положила куклу к себе под перину.

– Послушай, завтра Сочельник, – начала Рут и все-таки заболтала ногами.

Это Ингеборг прекрасно знала. Она лежала тихо и, не открывая рта, задала лишь один вопрос. Спросила о елке.

– Да, у нас есть елка, – ответила Рут. – Знаешь, я не думала, что она будет такая большая. Мы ее купили совсем маленькую, другие елки были в два раза выше. А теперь у нас в комнате она стала такая большая, и когда стоишь под ней, то кажется, будто она поднимается до самого потолка. Но ты увидишь ее только завтра, когда на ней будут свечи, двадцать свечей, сто… – шептала Рут, болтая ногами.

Ингеборг лежала тихо.

– Расскажи еще, – не открывая рта, сказала она.

– О чем же еще, о большой посылке от родственников из Ютландии? Мне кажется, я знаю, что там есть для тебя. Но не скажу. В прошлом году тебе подарили кровать, а в этом году подарят что-то другое – никогда не угадаешь! Это нужно для того, чтобы есть. Нет, не скажу. Попробуй угадай!

Ингеборг почти догадалась, и девочке пришлось зажать ей рот пальцем.

– Молчи! Знаешь, большая елка на площади Ратуши поднимается до самого неба. На ней сто тысяч миллионов свечей! Завтра мы пойдем туда смотреть на нее. Только нужно, чтобы пошел снег, чтобы завтра везде был снег и лед на окнах, цветочки и елочки изо льда. И нужно лежать, не спать и думать об этом, а то ничего не будет. Нужно не спать всю ночь…

Но, наверно, Рут заснула, потому что все вокруг изменилось. Снова стало темно, Рождество уже прошло, а мама ее не разбудила. Все прошло, дверь закрыта, и никакого Рождества нет.

– Мама! – закричала Рут, вскочила с постели, рванула дверь и остановилась, ослепленная светом лампы, и заплакала. Мама сидит и шьет. Никакого Рождества нет…

Мать подошла и приподняла ее.

– Что ты, Рут, еще не утро, всего три часа. Спи. Слышишь?

– Но, мама, разве Сочельник будет только завтра?

– Конечно, только завтра. А это еще не скоро. Спи.

Рут снова легла в постель и погрузилась глубоко в сонную мглу. Девочка улыбалась, ей опять стало весело, только она как будто очень устала. Она была веселой и усталой.

– Елка, мама, большая елка…

– Да, – сказал голос, – а теперь спи.

Но Рут не могла заснуть. Ей стало еще веселее, но двигаться не хотелось. Она лежала совсем тихо и смотрела на желтую полоску света, которая пробивалась сквозь щелку под дверью. Вскоре она увидела другой свет, слабый, сероватый, за оконными шторами. Рут окончательно проснулась, она знала, что это утро, утро Сочельника. Ее сердце так и запрыгало.

– Мама, – закричала она, – мама!

Мама вошла и подняла шторы. Шел дождь, на окне не было никаких ледяных узоров. Рут сидела в постели и никак не могла поверить, что сегодня Сочельник, – кругом было так тихо. Девочка одевалась медленно и торжественно, руки едва двигались. Она села за стол, начала есть, но ей казалось, что каша разбухает у нее во рту.

– Мама, я больше не могу, – сказала она.

– Ну так не ешь, – ответила мать.

Рут посидела еще немного, было очень тихо. За маленьким столиком сидела мать и все еще шила.

– Мама, не будь такой.

– Какой?

– Такой сердитой.

– А я вовсе не сердитая, мне просто некогда.

Лицо у матери было совсем серое, как дождь за окном. Рут подошла и обняла ее за шею.

– Мама!

– Оставь меня, Рут, мне нужно закончить платье. Раскрашивай свой альбом.

– Нет, я не хочу раскрашивать до Рождества. Пока не начнется настоящее Рождество.

– Тогда займись чем-нибудь другим.

Но девочка никак не могла ничем заняться. Она сидела у окна и смотрела на улицу, там было тихо и мокро. Она слонялась по комнате, глядя воспаленными глазами на разбросанные всюду кусочки материи, на стучащую машину.

– Дождь перестал, – заметила мать, – пойди посмотри на витрину. Рут надела пальто и пошла на угол улицы к витрине. Там лежала посыпанная блестками вата, карлики катались с горки на санях, а дальше виднелась церковь с освещенными окнами. Но все было совсем не так, как вчера и в другие дни. И картонные листы, из которых можно вырезать кукол и платья для них, те самые, о которых она мечтала, были не такие, как раньше. Они стали совсем неинтересными. Все было таким будничным, и люди, которые шли мимо, – тоже будничные. Тихо и мокро, и совсем не похоже на Сочельник. Может быть, когда стемнеет… Но до вечера оставалось еще много часов, а мать все сидела и шила.

Девочку охватила тревога, она отправилась дальше и пошла по Конгенсгаде. Рут знала, что на этой улице где-то есть большая витрина с игрушками, только это, наверно, не близко, а она и так забрела далеко от дома, нужно бы вернуться. И все-таки она продолжала идти дальше. Ей стало страшно, все было здесь другое, совсем не то, к чему она привыкла, – и дома, и магазины, и люди. Они могли сразу догадаться, что она не с этой улицы. Рут не была уверена, что найдет дорогу домой. Вот сейчас она повернет назад… Но она все шла дальше. Витрины с игрушками не было.

И вдруг она очутилась перед этой витриной. Рут так и застыла, забыв обо всем на свете, – вот уж никогда она не думала, что в мире может быть так много игрушек, и, наверно, каждая стоит сто крон. Тут была кукла в коляске – совсем как настоящий ребенок в настоящей детской коляске. Рут даже не поверила, что это просто кукла. И кукольный дом, совсем как настоящий большой дом, из кирпича, с крышей, а внутри четыре комнаты с настоящими столами, стульями, кроватями и картинами на стенах… Рут представила себе, что она живет в этом доме, ест за этим столом, спит на этой кровати.

Но вдруг кто-то остановился возле нее, и в ту же минуту девочка увидела в стекле свое лицо, непокрытую голову, нос, крепко прижатый к стеклу, совсем побелевший и расплющенный. Она быстро отошла от витрины– наверно, не разрешается смотреть на нее, к тому же сразу заметно, что Рут не с этой улицы. Около нее стояли два мальчика, очень похожие на кукол в витрине, да она-то не похожа на все эти прекрасные, блестящие игрушки за сто крон… Девочке захотелось домой, она только хотела повернуться и бежать, как вдруг из магазина кто-то вышел и окликнул ее. Это была Аннелисе со своей мамой фру Сейделин. Рут их знала. Мама шила им платья, и они иногда приходили к ней.

– Рут! – еще раз закричала Аннелисе, но Рут бежала без оглядки. Тогда фру Сейделин тоже позвала ее, и девочке пришлось подойти.

Она шла медленно, ведь они наверняка понимают, что ей не следовало здесь быть. Но фру Сейделин только поздоровалась и спросила, как она поживает и как поживает мама, и еще спросила, рада ли она, что наступил Сочельник. Рут потупилась, сделала книксен и ответила, что, конечно, рада. Она не решалась взглянуть на фру Сейделин, а та стояла прямо перед ней в серой меховой шубе, похожая на серого шипящего лебедя. И шея ее, и голова были тоже как у лебедя, который смотрит на тебя сверху вниз. А рядом с ней была Аннелисе в светло-голубой шапочке и шубке с белым меховым воротником и белой оторочкой на подоле и рукавах. Из всего этого белого и голубого выглядывало личико Аннелисе. Она смеялась и не отрываясь смотрела на Рут.