Бренчли Чез
Башня Королевской Дочери
Чез Бренчли
Башня Королевской Дочери
Cher a tort ses fieuz saiziz;
Bien et devums aveir dolur,
Cher la fud Deu primes servi
E reconnu pur segnuur.
Песня крестоносцев, ок. 1143 г.
Что бы ни говорила церковь, что бы ни считал народ, но Королевство создали младшие сыновья, безземельные и обделенные.
Они уже сами стали отцами, и их безземельные младшие сыновья обращали взоры на север, на восток и на запад, ибо тесной перчаткой было для них Чужеземье, и не было для них нерушимых границ - ни внутренних, ни внешних.
"Королевство Молота" - так они называли свою страну в бесконечных беседах на полночных пирах в замках своих отцов, и не столько за ее очертания, сколько от нетерпеливого желания увидеть, как ударит этот молот, выбивая новые земли для своих сыновей.
Однако церковь проповедовала довольство, и ее служители повторяли: "У нас есть то, за чем мы пришли сюда", а отцы проповедовали осмотрительность и осторожность, говоря; "У нас есть ровно столько, сколько мы в силах удержать".
А самые мудрые среди них, церковники, отцы, младшие сыновья - или дочери, - видели свою страну такой, какой она была, и знали, что Королевство даже не едино, есть только единый Король да пустые клятвы верности. Слишком они были неуживчивы, эти изгнанники, эти семьи, позабывшие о родстве, и вместо Королевства были четыре провинции - четыре и еще одна, но закрытая навеки; Свернутая и не называемая, вырезанная из карт и памяти. Вечно грызущиеся между собой провинции, вечно воюющие с окружающим миром.
Нет, говорили мудрейшие, так долго не протянется. Так не выжить. Еще, быть может, лет сто, и Чужеземье падет. Сто лет, и не больше...
Часть первая
ПУТЬ В РОК
1
СМЕРТЕЛЬНО ЖАРКИЙ ПОЛДЕНЬ
"Зачем нам Аскариэль?" - не в первый уже раз подумал Маррон, вслед за товарищами преклоняя колени в Зале Королевского Ока. Зачем его бесконечные предки сражались и умирали ради обладания золотым городом, мечтой жрецов и королей, если и без того оказывалось, что он у них в руках? Когда все мечты, все смерти и даже сама Великая Цель могли появиться в пустой сырой комнате, высеченной в камне, в комнате, где толстый потный монах посреди толстых запотевших стен вызывает настоящие чудеса с помощью всего одной свечки и заклинаний?
Конечно, подобные мысли были ересью. Следовало покаяться в них и понести должную епитимью, однако Маррон совсем недавно прибыл издалека, из гораздо более спокойной благословенной страны, где магия исчерпывалась сменой времен года. Он был ошеломлен чудесами, в голове непривычно шумело, слова и мысли выскакивали непроизвольно, и он решил, что обе души Бога его простят.
Кроме того, только вчера отряд сжег целую деревню еретиков, и Маррон боялся исповедника.
Он помнил, что даже тогда, в жаркой спешке, под невыносимой слепящей жарой все воспринималось как праздник. Это не было исполнением Божьей воли, нет, просто надо было как-то выплеснуть сумасшедшую радость от окончания долгого пути, от того, что новый дом уже виден впереди. Слишком долго они жили в седлах, слишком рано пришлось высадиться на берег из-за бури, они много дней подряд ели одни сухари, спали на пыльной земле и все шли и шли вперед. Яростное солнце чужих холмов жгло тела, и кожа спекалась, как дорога, по которой стучали копыта коней. Закипела ярость старых обетов, а залежавшиеся в ножнах мечи запросились наружу, словно их обуревала та же жажда, что и людей.
И вот как-то утром фра Пиет увел их с дороги, пообещав приход в замок к завтрашнему закату и работу для Бога - сейчас; они пошли за ним в холмы и шли до тех пор, пока не увидели под палящим солнцем две дюжины хижин с выпуклыми крышами и грязными известковыми стенами, колодец, а в центре деревни было ее сердце - храм тесаного камня. На изъеденной непогодой двери храма были начертаны еретические знаки. Слепые Очи, двойная петля, символизировавшая Господа Разделенного, но кольца были закрашены в знак того, что всевидящее око Бога закрыто отныне и навеки. Фра Пиет предупреждал, что здесь можно увидеть и худшее, тот же знак с подрисованными внизу ресницами, обозначающими, что Господь спит; однако это было бы уже явным вызовом, отзвуком катарского восстания. А кружки на двери храма были чем-то совсем другим.
Это была ересь Кораша, утверждавшего, что Господь действительно шел по раздвоенному пути, однако не обращал внимания на смертных и не заботился об их делах на земле. И хотя Кораш получил очищение огнем, а его кости смололи в пыль двести лет назад, у него до сих пор были свои приверженцы - например, вот эта деревня, затерявшаяся в горах и не внимающая голосу истинной церкви. Так не раз говорили Маррону и его новым братьям по клятве - и это оказалось правдой.
Они въехали в деревню - три дюжины человек, уставших от долгого пути и жаждущих отнюдь не воды. Изуродованными руками фра Пиет занес топор и опустил его на богохульный знак; и это его хриплый голос призвал предать деревню огню и мечу, это его топор поразил на ступенях храма еретика-священника в черной мантии. После этого фра Пиет только смотрел, сидя на своем коне. Позже Маррон подумал, что это могла быть проверка или испытание, а может быть, крещение кровью.
Да, что-то там было от крещения, думал он сейчас, от крещения и от первого обряда. А сейчас и здесь, под замком, наступило его завершение - чудо, дарованное Королевским Оком.
В тот день они почти сошли с ума - молодые люди, обезумевшие от безжалостного раскаленного солнца. Они тогда кричали - громче женщин и детей; теперь же они замерли, скованные благоговением. Они были живыми эмблемами Господа, поворачивающиеся то одной, то другой стороной, вечно идущие двумя путями - ярости и безмятежности. И всякий раз их тянуло к середине, к Голове Господней, и всякий раз они отклонялись от нее...
Отряд прибыл меньше часа назад. Бойцы въехали на крутой холм и вступили в ворота грозного своим великолепием замка, поднялись по широким ступеням и длинному наклонному коридору, измотанные, как их кони, измазанные уже не только дорожной пылью. Во дворе у внутреннего рва худые черноволосые юноши рабы-шарайцы, сказал кто-то - забрали у них лошадей и поклажу. Не успевшим ни переодеться, ни смыть с лиц пыль братьям было приказано молчать, хотя они и так молчали, а потом их повели по следующему подъему, слишком узкому для лошадей, и наконец позволили войти в замок. Здесь путь пошел под уклон. Они спускались все ниже и ниже, окончательно запутавшись в лабиринте винтовых лестниц и плохо освещенных коридоров, дрожа от неожиданного холодка и неуверенности.
Наконец кедровая дверь, обитая железом, а за ней - вот это. Ничего похожего на огромные залы и анфилады колонн, о которых слышали, хоть никогда и не видели эти люди, зажатые, как пузырьки воздуха, каменной толщей над головой. Им показалось, что они увязли в камне, словно мухи в янтаре - всего один отряд уже заполнил комнату целиком. Когда они, встав неровным кругом, преклонили колена, каждый оказался прижатым к соседу - однако здесь человеческое прикосновение приносило только облегчение. Даже запах давно немытых тел братьев и тяжелая вонь пропотевшей шерстяной одежды помогали Маррону уцепиться за что-то, за реальный мир в этом месте чудес, где странно смешались ужас и изумление.
"Что это?" - должно быть, спрашивали про себя братья, едва войдя в комнату вслед за братом, несущим факел. Никто не произнес вопроса вслух, однако он читался в глазах братьев, в их взглядах друг на друга, на грубые стены и неровный пол. Кое-кто даже дотронулся до сырого камня и поднес увлажненные пальцы к пыльным губам. Маррон и сам сделал так же, однако в следующее мгновение едва удержался, чтобы не сплюнуть. Вместо этого пришлось сглотнуть, хотя горло сжалось от тухлого привкуса.
Монах с факелом, фра Тумис, жестом приказал им встать в круг и преклонить колена. Его лицо с тяжелой челюстью подозрительно хмурилось, а взгляд узких глаз перебегал от одного коленопреклоненного монаха к другому, ища малейшие признаки неповиновения или нежелания выполнять приказ. Не заметив ничего подобного, он наконец заговорил сам, но произнес только:
- Это Зал Королевского Ока.
Его слова ничего не говорили новым братьям.
Потом фра Тумис подошел к единственному предмету в комнате: железному треножнику со свечой, свитой из четырех свечек потоньше - двух белых и двух черных.
Фра Тумис факелом зажег все четыре фитиля и передал свечу фра Пиету через головы коленопреклоненных монахов. Тот вынес ее из комнаты и закрыл за собой дверь.
Когда щеколда клацнула, по спине Маррона пробежал холодок, не имевший ничего общего с холодным сырым воздухом. Фра Пиет внушал ему страх, однако страх этот был порожден мудростью и знанием, долгими неделями путешествия в обществе этого человека и тем часом, когда Маррона поглотило его безумие, внушенное самим Господом. Маррон понимал этот страх и умел с ним жить; бояться фра Пиета требовал здравый смысл.
Здесь было иное. Вместе со своими ничего не понимающими и испуганными братьями Маррон оказался тут, чужой этой земле и ее жизни. Всего несколько месяцев назад его братья были фермерами, ремесленниками и батраками в совсем другом мире. Фра Пиет был мостиком, связывавшим их с прошлым; он был их наставником, пусть даже суровым и чрезмерно усердным; он был скалой в бурном, опасном, изменчивом море. И вдруг он бросил их, отдал в руки кому-то неизвестному, запер в этой рукодельной комнате-пещере. А фра Тумис казался не то скучающим, не то высокомерным, однако совсем не страшным; и все же Маррон боялся его и того, что он намеревался сделать.
Намерения фра Тумиса оставались загадкой; в шевелящихся тенях не было толком видно, что он делал. А уж после того, как он, оглядев круг, взмахнул рукой, заставив испуганных и любопытных солдат упереться взглядами в черный камень пола, - после этого наблюдать за ним стало еще труднее.
