Мастер Джорджи

Посвящается Мику и Парвин Лоуренс

Пластинка первая. 1846 г.

Девушка перед лицом смерти

Мне двенадцать было, когда мастер Джорджи мне в первый раз приказал замереть и не мигать. Голова у меня была вровень с подушкой, он велел положить руку мистеру Харди на плечо; и меня, от кончиков пальцев, всю прошибло холодом через его рубашку, белую, полотняную. День был субботний, праздник, Успенье, и чтобы вдруг не затрепыхались веки, я во­ображала, что, если сморгну, Господь меня поразит слепотой, вот почему у меня получился такой запу­ганный вид. Мистеру Харди никто не приказывал за­мереть, он и так был мертвый.

Вот я говорю — двенадцать, но точно я не знаю. Не знаю своей матери, никого не помню, и дня рож­дения у меня никогда не бывало, пока семья Харди меня не взяла к себе. По словам мастера Джорджи, меня нашли лет девять назад в одном подвале на Крутой, я сидела рядом с мертвой женщиной, и гор­ло ей сглодали крысы.

У меня не было имени, и меня назвали Миртл — Миртовой называлась улица потому что, где стоит сиротский приют. А меня собирались туда определить, и так бы оно и вышло, не разразись оспа. И тут один деловой господин из Ливерпульского меди­цинского комитета, знакомый мистеру Харди, ска­зал, чтоб он меня призрел, пока не кончится эпиде­мия. А когда она кончилась и мне время было съез­жать, мисс Беатрис стала реветь, так она ко мне прикипела. Любовь прошла через год, когда мистер Харди завел собаку, но тут уж меня приспособила миссис О'Горман, меня и оставили.

Мне жилось хорошо, миссис Харди учила меня читать, мистер Харди потреплет, бывало, по подбо­родку, спросит, как дела. Иной раз даже позволяли играть с мастером Фредди, пока он в школу не уехал. И порола-то меня одна только миссис О'Горман, и то для моей же пользы. Никто меня не любил, а я и рада; так сердце мое не тратилось понапрасну и билось для одного лишь мастера Джорджи.

Я совсем не помню, как меня нашли. Мастер Джорджи когда-то сказал, что, если очень сильно со­средоточиться, память вернется, как на его фотогра­фических пластинках проступает изображенье. Я перепугалась — он же такие дива чудные творил в темноте, — и бывало, это уж после того, как он меня надоумил, проснусь от того, что лист шуршит в кана­ве, лежу и воображаю, как вот-вот жуткая картинка отпечатается на оконном стекле. Миссис О'Горман, бывало, заметит круги у меня под глазами, выпытает причину и объявит, что опять негодяй мальчишка разным вздором меня дурил.

Сходила я два раза к тому дому на Крутой, сходи­ла, постояла у забора. Подвал затопляло, и окна были такие грязные, что не заглянешь.

Тот памятный сырой вечер в августе — который так удивительно кончился — начался с того, что на миссис Харди опять нашло. Меня призвали заняться тигровой шкурой. Опять пес наведывался в столо­вую, и миссис О'Горман шуганула меня наверх, чтоб я его серую шерсть вычесала с этих проклятых поло­сок. Мастер Джорджи и миссис Харди сидели по раз­ным концам обеденного стола.

Тигра этого я не терпела: челюсти разинуты, а, в отличие от мистера Харди, век у него не было, так что он вылупил глаза. Миссис Харди ненавидела ко­вер не меньше моего, но совсем по другой причине. Мистер Харди божился, что самолично уложил зве­ря в Мадрасе в ту пору, когда там надзирал за ороси­тельными работами. Но это была наглая ложь, и мис­сис Харди не раз под горячую руку вдребезги ее раз­бивала: шипела, что он купил эту пакость на аукционе и самолично приволок на закорках домой.

Шкура лежала у стеклянных дверей, которые смотрели на двор и дальше на сад, так что я была спиной к столу, когда миссис Харди сказала:

— Джорджи, мальчик, ты же не пойдешь сегодня на твои эти занятия, правда?

Он признал, что да, не пойдет.

— Но ты, конечно, уйдешь по делам.

Хоть и маленькая, а я почуяла, что это скорей об­винение, чем догадка. Щетка у меня застыла в руке. Я боялась миссис Харди, она так таращилась. Часто даже губы у нее улыбались, но это совсем не потому, что ей весело. Но она меня все равно спасла, выучи­ла грамоте, и мне было жалко, когда она огорчалась. Я уставилась на сливовые деревья в саду. Мисс Беатрис кружилась под гнилыми круглыми сливами. Тол­стый доктор Поттер таскался за ней, задрав лицо к облакам.

Я услышала, как мастер Джорджи говорит:

— Да нет, отчего по делам, мама. Просто мне надо встретиться с Уильямом Риммером.

— Ну разумеется, — сказала она. — Вечно вас, мужчин, ждут приятели... или дела неотложные.

Была долгая минута молчанья, и в тишине посту­кивало что-то. Я развернулась на корточках, якобы принялась за костлявую голову тигра. Миссис Харди вилкой пронзала еду на тарелке, и глаза ей перепол­няла и распирала тоска; соус брызгал на скатерть. Мастер Джорджи мне объяснял, что подобный взгляд развивается на почве расстройства щитовид­ки, это железа такая, которая у всех у нас есть, только у миссис Харди она стала расти. Ну а тоска развива­лась исключительно на почве мужа; миссис Харди была заброшенная жена. Мистер Харди обещал прийти в полдень, а было уже пять минут четвертого на каминных часах.

Мастер Джорджи встал и наклонился, чтобы по­целовать свою мать в щечку. Она увернулась, и он не­довольно хмыкнул.

— Пожалел бы ты меня, — простонала она. — По­моги мне, сама я не справлюсь.

— Но я не знаю, чем я могу помочь вам, мама, — сказал он, и его виновато поникшие плечи меня пря­мо резанули по сердцу.

Обычно, когда она бывала не в себе, он предла­гал ей остаться, и почти всегда она отвечала — ну за­чем же, какие глупости. А тут он ни слова не вымолвил. Просто стоял смотрел на это залитое слезами лицо. Она больше им помыкала, чем мастером Фредди или мисс Беатрис. Он был у нее первенец, вот почему, наверно; и ее всю распотрошили, пока он не выскочил. Это мне миссис О'Горман рассказа­ла. Конечно, он ее любил по-прежнему, но детские дни, когда он мог постоянно это доказывать, про­шли безвозвратно.

Она сказала с досадой:

— Зачем расстраиваться, Джорджи. Пусть мои мелкие горести не омрачают твой день.

На что он с такой же досадой ответил:

— Слушаю и повинуюсь.

Тут я выскочила за дверь, просто не могла этого больше терпеть.

Прихожая светлела, потом снова темнела, когда облака набегали на солнце. Я выбрала с зубьев щет­ки комок собачьей шерсти, ветер залетел в лестнич­ное окно, подхватил его, понес по пролету, как оду­ванчик, закружил, завертел над рогами оленя на верхней площадке.

Накануне вечером миссис О'Горман меня зажала в судомойне, чтобы ознакомить с Успеньем. Больше-то, она сказала, некому меня наставить, раз я в без­божном доме воспитываюсь. Это она метила в док­тора Поттера, который попал под обаяние новых наук. Доктор Поттер считал, что мир создан не за семь дней; на такое и тысячи лет не хватит. Да, и да­же горы не вечно стояли на тех же местах. И гора Святого Иакова рядом с затопленным кладбищем, может, тоже была когда-то плоским куском земли, лысым, бестравным под ледяной коркой.

Я из-за этого не так убивалась, как миссис О'Горман, которая причитала, что не ей сомневаться в не­зыблемости скал. Ее скала и твердыня — Царствие небесное, и вовсе ей не надо, чтоб его туда-сюда пе­ремещали.

Она вжала меня в стул у стола в судомойне и воз­вестила, что завтра — день знаменательный, день, когда тело Пресвятой Божьей Матери было взято на небо, дабы там соединиться с душой. Ее не отдали червям на съеденье, как отдадут, к примеру, меня, настолько любит ее Господь Бог. Я не очень-то ей поверила.

Там, наверху, паутина волосков уже расползалась. Мои губы складывали: «Любит — не любит», только я не Господа Бога имела в виду.

Тут появился мастер Джорджи и стал застегивать свой уличный сюртук. Плащ на меху, тот, который потом я выхватила, висел в кладовке заброшенный. Он его перестал носить, потому что мистер Харди, когда возвращался с утренних торгов на Хлебной бирже навеселе, уж слишком часто кричал: «О, vanitas vanitatem[1]».

В столовой с треском раскокали фарфор. Мастер Джорджи вздрогнул; сердце миссис Харди в несчет­ный раз было разбито, и она за это мстила обеден­ному сервизу. Луч прошел сквозь стеклянный веер над парадной дверью, посеребрил волосы мастеру Джорджи.

В ту же минуту снизу поднялась миссис О'Горман и сказала, совершенно спокойно:

— Собрались, так и ступайте, мастер Джорджи. Обоим-то нам терпеть — какая печаль.

Он замешкался на минутку, и миссис Харди успе­ла выскочить из столовой, вопя, как наемная пла­кальщица, и стала карабкаться вверх по ступенькам. Миссис О'Горман не шелохнулась, у нее было камен­ное лицо. Солнце опять зашло за тучку, и — потух ма­стер Джорджи. Глянул через прихожую, подманил меня скрюченным пальцем.

Я, как он велел, бежала за ним, когда он вышагал по аллее и потом пошел дальше, по проулку между кустов ежевики, который вел на бульвар Принца. Эту щетку миссис О'Горман я в крапиву забросила. Он ни разу не оглянулся. А зачем? Я ж была его тень. Махал, как солдат, руками, расплескивал сапогами лужи.

Мастер Джорджи взял меня с собой, чтоб ему не дергаться из-за того, что творится дома, и спокой­но проводить время. Подберется хорошая компа­ния, захочется вместе поужинать — и меня можно послать поглядеть, в каком состоянии мать. Если доктор Поттер ее накормил порошками или мис­тер Харди вернулся, мне незачем возвращаться. Ес­ли же тоска у нее продолжается, я пулей слетаю за ним.

На бульваре, под летними ветками, няни колыха­ли в колясках детишек Совсем недавно лило, и дев­чонки визжали, когда налетал ветер и ссыпал им за шиворот брызги. Хозяин Панча и Джуди расставлял свой театр у каретной стоянки. Мальчишка-еврейчик, нанятый для зазывания публики, уже мял свой аккордеон.