Рэй Дуглас Брэдбери

Хлеб воспоминаний

В ресторанчике, куда забрели Уэллсы, возвращаясь поздним вечером из кино, 6ылo безлюдно тихо.

Они выбрали себе столик в самом углу: оттуда, хорошо просматривался весь зал.

Заказывала миссис Уэллс:

— Запечённая ветчина на памперникле.[1]

Мистер Уэллс взглянул на стойку: там лежала буханка чёрного хлеба. Черный хлеб… Дрюс-Лейк… Чистое озеро… По лицу мистера Уэллса заметно было, что он пытается что-то вспомнить.

Поздний вечер, который вот-вот перейдёт в ночь, пустой ресторан — все это не раз и не два бывало в его жизни, и любая мелочь могла вызвать в нём самые неожиданные воспоминания. Даже терпкий аромат осенних листьев, холодное дыхание южного ветра способны были заставить его волноваться былыми волнениями. Теперь прошлое вновь напомнило о себе, и причиной тому — этот чёрный хлеб, лежащий не стойке.

— Дрюс-Лейк…

— Что? — не поняла жена,

— Да так, кое-что вспомнилось вдруг, — начал мистер Уэллс негромко, словно рассказывая самому себе. — Просто, когда мне было двадцать лет, я прибил в своей комнате, над комодом, точно такой же чёрный хлеб…

Тогда, в 1910-м, на твердой, поджаристой, блестящей верхней корочке хлеба шестеро парней вырезали свои имена: Том, Ник, Билл, Алек, Пол, Джек.

Ах, то был самый замечательный день — их пикник на берегу Дрюс-Лейк!

…За машиной тучами клубилась пыль… Настоящая дорожная пыль, которой в те времена были обильно покрыты все дороги и которая вместе с солнцем обжигала им лица, когда они мчались на грохочущей, подпрыгивающей на ухабах машине туда — к Дрюс-Лейк. И само озеро было во сто крат притягательней именно тогда, а не потом, когда уже можно стало добраться до него, не посадив на отлично сшитый костюм ни пылинки.

— В тот день мы в последний раз собрались всей нашей компанией.

«Последний раз… А позже стеной стали между вами и отделили друг от друга учеба в колледже, служба, женитьба, — и ты очутился в совершенно новой обстановке, среди новых людей, — и больше уже никогда, нигде и ни с кем не чувствовал себя так славно, как в тот — последний — раз».

— Странно, — продолжал мистер Уэллс. — Я иногда думаю, что каждый из нас уже тогда знал или догадывался, что это наш прощальный пикник.

«Так ведь случается: позади школьные годы, и вместе с ними, кажется, ушло нечто очень важное. Однако проходит немного времени — и ничего вроде бы не изменилось, и сам ты прежний… Ты успокаиваешься, но замечаешь однажды, что на самом деле все — иное, все — иначе. И хочется что-нибудь сделать; что-нибудь, напоследок, пока все вы вместе, пока вы ещё друзья, — ну хоть прокатиться до озера и окунуться в его студеную чистую воду».

Мистеру Уэллсу вспомнилось то далекое летнее утро. Они с Томом возились со старым отцовским «фордом» и болтали обо всем — о машинах, о своем будущем, о женщинах — и ни о чем. Солнце тем временем поднялось высоко, стало совсем жарко, и Том предложил: «А не прокатиться ли нам до Дрюс-Лейк?».

Вот как просто все получилось. А прошло сорок лет, и помнится каждая подробность: как собирали они своих, как зазывали их из прохлады квартир на солнце… «Вот это, — кричал Алек, показывая на буханку чёрного хлеба, — это для сэндвичей! Разрежем, если не хватит того, что взяли» (у Ника уже были приготовлены и сложены в корзину сэндвичи, аппетитно пахнущие чесноком, — их ели тоже в последний раз; позднее от чеснока пришлось отказаться: острый запах его не нравился девушкам).

Кое-как разместившись в машине, сидя вплотную один к другому, обнимая друг друга за плечи, они ехали пыльным, кипевшим от солнца днём и беспокоились лишь о том, чтобы не растаял лед, приготовленный для пива.

Что было особенного в том дне? Такого, что заставляет память вернуться на сорок лет назад, увидеть былое отчетливо и ярко, как на хорошей фотографии?..

Фотография… За несколько дней до пикника он случайно наткнулся на снимок: отец со своими друзьями по колледжу. Странное, беспокойное чувство охватило молодого Уэллса. Пожалуй, никогда он так не волновался. Ведь пройдет время, и его дети удивятся его фотографии так же, как удивляется он, разглядывая пожелтевший снимок. Снимок, с которого смотрит на него неправдоподобно юный отец. Фотографии… посланцы из невозвратного далека.

…Знали ли они, пируя на том прощальном пикнике, что всего через несколько лет будут стараться избегать друг друга, а если не удастся вовремя перейти на другую сторону улицы и встреча все-таки состоится, будут говорить не глядя в глаза, безразличным голосом, что непременно нужно как-нибудь где-нибудь пообедать вместе, — и никогда не сделают того, что нужно. Неужели они понимали это?!

Мистеру Уэллсу до сих пор слышался плеск воды, рассекаемой молодыми сильными руками, он, казалось, и сейчас еще помнил вкус пива и сэндвичей, нагретых солнцем. «Мы обошлись той едой, что захватил Ник, — думал он. — Смешно: будь мы немного голодней, этот хлеб на стойке был бы для меня просто хлебом, как для всех людей».

…Они лежали в тени деревьев, смотрели на голубую воду Чистого озера. Погожий день, выпитое пиво, ощущение близости друзей — все это создало удивительное настроение: им было и весело, и спокойно, и так хотелось, чтобы и дальше все было так же хорошо! Вот тогда-то и дали они друг другу слово, что обязательно встретятся в первый день нового, 1920 года, и каждый расскажет, как прожил эти десять лет. Назначили и место встречи, а чтобы скрепить договор, Пол достал нож и вырезал имена всех шестерых на буханке черного хлеба…

— Мы ехали домой, горланили какие-то песни, — продолжал рассказывать мистер Уэллс. Он живо представил себе ту раскаленную после жаркого долгого дня ночь, когда они возвращались с озера: как не хотелось расставаться, и они делали крюк за крюком по ухабистой дороге, просто так, чтобы продлить поездку. Просто так — и это была самая веская причина: Спокойной ночи… Пока… Привет:

Потом Уэллс ехал один. Домой. Спать. Наутро он прибил над комодом буханку хлеба, казавшуюся самым надежным залогом дружбы.

— Я был готов разреветься, когда спустя два года мать, воспользовавшись моим отсутствием, выбросила окончательно зачерствевший хлеб.

— Ну, а что было в 1920-м? — поинтересовалась жена. — В первый день нового года?

— Как раз в тот день я случайно оказался неподалёку от условленного места. Часы только что пробили полдень. «Господи, — вдруг вспомнилось мне, — мы ведь должны были встретиться здесь именно сегодня, сейчас!» Я подождал минут пять (не совсем там, где договаривались, а за углом)… — мистер Уэллс помолчал, переживая мысленно те минуты, потом вздохнул и: — Никто не пришел, — кончил он свой рассказ.

…Они заплатили по счету. На стойке по-прежнему лежал чёрный хлеб, и мистер Уэллс попросил хозяина ресторанчика завернуть его целиком.

На улице мистер Уэллс обратился к жене:

— Интересно было бы знать, что поделывают Ник, Билл, остальные: Где Они?

— Ник, по-моему, как и прежде, в городе. Держит небольшое кафе.

— А другие разъехались, наверное. Том, я полагаю, в Цинциннати, а? Как ты думаешь, не послать ли мне этот хлеб ему?

— Но ты не первый раз… — попыталась возразить жена, однако он ничего не слышал и не хотел слушать. Лицо его порозовело от волнения, он возбужденно размахивал руками.

— Решено! — он засмеялся, ускорил шаг. — Так и сделаю. Пусть вырежет своё имя и перешлёт хлеб тому, чей адрес знает. И так, пока не получу хлеб обратно со всеми именами. Всё будет, как было тогда. Почему бы и нет? Утром первым делом напишу Тому…

Жена открыла входную дверь, и со свежего воздуха они шагнули в переднюю, принявшую их в привычное душное тепло.

…Утром мистер Уэллс спустился в столовую, задержался на пороге, ослеплённый ярким солнечным светом, ударившим в глаза. Жена хлопотала у стола, накрытого к завтраку: на тарелке лежал аккуратно нарезанный чёрный хлеб. Мистер Уэллс подсел к столу, развернул газету. Жена наклонилась к нему и поцеловала его в щеку. В ответ он нежно погладил ее руку.

— Один или два бутерброда, дорогой? — ласково спросила миссис Уэллс, намазывая масло на только что отрезанный кусок хлеба.

— Пожалуй, два, — ответил мистер Уэллс, не отрываясь от газеты.

Примечания

1

Так в Англии называют черный хлеб из муки грубого помола (примечание переводчика).