Ахтман Татьяна
Пасхальный детектив
Татьяна Ахтман
Пасхальный детектив
Погасла последняя звезда, и небо стало светлеть на востоке... По весенней пустыне - в сторону Мёртвого моря - шли двое: человек в длинной серой рубахе, подпоясанной ремешком, и белый - без единого пятна - баран.
Весной начала девяностых, в религиозных семьях принято было приглашать на пасхальный ужин русских, недавно приехавших в Израиль - восходящих. Не думаю, что теперь, спустя почти десять лет, сохранилась эта весенняя лихорадка - слишком много утекло с тех пор иллюзий, и сердца стали суше. А тогда предпраздничная суета была сродни предновогодней. Только вместо разноцветных шаров и серпантина, верующие в чудеса горожане Иерусалима брали напрокат и, как им казалось, даром: мужчин, женщин, мальчиков, девочек, стариков и украшали ими праздничный стол, за которым проводят пасхальную ночь, играя в замысловатую игру: Исход из плена в Египте. Древние правила игры в освобождение из рабства веками определены в порядок, которому подчинены все играющие.
В том сезоне в моде были наборы полной семьи с исправным механизмом ваньки-встаньки - так называется болванчик-оптимист, внутри у которого есть такая штука, которая, как его не кидай - из любого положения - заставляет его встать вертикально. У болвана широкая улыбка и пустые глаза...
Весёлая суета владела Иерусалимом: пищали и прилипали к ушам телефонные трубки, начищалось до блеска фамильное - в первом поколении - серебро, лёгкой рукой выбрасывался накопившийся с прошлой весны хлам, мыльная вода щедро лилась из окон и дверей белых домов.
Пасхальные гости организовывались по знакомству - замечательный своей первобытной силой и вечный, как все архетипы, способ натурального обмена, прекрасно конкурирующий тишиной недомолвок со звоном монет.
Как весенние соки пронизывают каждую травинку, связывая её с дождевыми каплями, так в полнолуние месяца Нисан между людьми напрягаются невидимые нити, пропущенные через прихотливое сплетение истинных отношений: не по чинам, соседству или родству, а по тем неосязаемым мистическим связям, которые невозможно проследить за время жизни. Так, в одну и ту же ночь, вот уж тысячи лет, встречаются люди, которые, казалось бы, никогда не должны были встретиться, словно чья-то небрежная рука смешивает их судьбы, и они вместе с первой звездой - составляют причудливый пасхальный порядок древней еврейской игры в исход из рабства.
. . .
Михаил умел терпеть, и это определяло его жизнь. Ему казалось, что он сам очертил свои границы, за пределами которых чужое пространство.
Родители его жили нехотя - с трудом. Жалуясь и охая, они волочили свои судьбы по невзгодам. Невзгодами было всё, что требовало жизненных сил: работа и еда, рождение, смерть, встречи, расставания и, словно, само дыхание и биение сердца. Казалось, жизнь свалилась на них и придавила, похоронив заживо, как это бывает во время землетрясения, когда всплески гаснущего сознания доносят только волны боли и стоны близких.
"Только бы не было хуже" - шепталось, приговаривалось, повторялось... Хотя, казалось бы, что могло быть хуже вечного страха... Жизненных сил не хватало даже на ненависть, и она исходила, как и любовь, тайными тропами: душными ударами в груди и влагой на ладонях, стираемой носовым платком белым в клеточку, синюю или коричневую... платки были сложены восемь раз и выутюжены. Часто родители ссорились из-за этих платков: мать не придавливала их утюгом после двух или четырёх складываний или в конце, после восьми, и тогда квадратики выходили недостаточно плоскими и топорщились. Отец шумел: кричать он не умел - его собственный голос по мере возрастания, казалось, тонул в издаваемом им шуме, похожем на гул толпы, выражающем невнятную угрозу... Должно быть так - ропотом - он озвучивал свой протест, не ясный для него самого - прячась в нём, теряясь в себе как в незнакомом месте...
А мать, не признаваясь себе в лукавстве, специально подкладывала мужу и злосчастный платок, и непарные носки, вызывая всплеск его присутствия в своей жизни. Это был их диалог, похожий на гербарий, небрежно собранный невесть кем. Рожала она мучительно тяжело, как это бывает с маленькими коренастыми женщинами, бёдра которых менее всего выразительны среди суетливых телодвижений.
Страдания Михаила, который последние недели перед рождением задыхался от обвившей его пуповины, а затем, когда сошли воды, не мог протиснуться сквозь судорожно сжатые своды своей темницы на белый свет, были так велики, что всё, что случалось с ним потом, он невольно соизмерял с этой мукой, и жизнь казалась ему... терпимой.
Его меланхолия была тайно связана с календарём - табличкой, похожей на клетку, в которой сидело время и тоже терпело... Лишь иногда жизнь открывалась ему яркими впечатлениями, и он помнил все их наперечёт, соизмеряя с ними свои убеждения и тайные желания. Его мир имел два светила: одно суетливо бежало по небосводу, небрежно разбрасывая тени, а второе было похожим на звезду, вопреки всем законам равно видимую и в полдень, и в полночь. И Михаил доверился её постоянству - избрал центром своего мира, в котором всё иное было божками, от которых можно откупиться...
Выучившись на инженера, Михаил годам к тридцати совсем было отчаялся встретить свою девушку, которую бы мог полюбить - испытать доверие, которое знал, как самое доброе ощущение своей жизни. Но она возникла вопреки законам, как и его тайное светило, и жизнь стала чудесной. Счастье сосредоточилось в его душе, как на негативе, где светом проявлялась его семья. Видение имело волшебное свойство: белое сияние усиливалось, когда густел его чёрный фон. Михаил был готов отдать за это чудо свою жизнь: пожертвовать собой, своими силами, временем. Но в суете жертвенных обрядов он преступил невидимую грань и пропал... на одном из советских железобетонных термитников...
Оля с отчаяньем обнаружила, что муж стремительно превращается в участника социалистического соревнования, живущего в ритме квартального плана. "Я - жена раба - рабыня!" - тихонько завыла одним зимним вечером, опустившись на корточки, скорчившись от приступа боли там - повыше живота... сползла по стене у кухонного шкафа, чувствуя дурноту, свернулась на полу в позе эмбриона...
Оля осталась одна - это было её второе одиночество... На склоне жизни она посчитала сколько их было, и вышло, что пять больших, а малых и не счесть. Первое случилось в юности, и оно было самым ужасным и снилось ей всю жизнь, миря с другими. Первое казалось безжизненной пустотой, в которой пульсировало отчаянье... Потом она думала, что, может быть, и творец, создавая мир, спасался от мучительного одиночества... И с тех пор, кто как умеет, спасаясь, воссоздаёт свой мир... и она тоже...
Олины родители выживали в борьбе - то ли цепляясь, то ли выталкивая друг друга из круга общего жизненного пространства - как кукушата - с жестокостью инстинкта, и видели в этой безысходной суете умение жить. Выживание? - состояние споры, замершей до лучших времён - между жизнью и смертью. Так выживают ничего о себе не знающие, бессловесные существа, сохраняющие себя в летящем по ветру зонтике или причудливой колючке, цепляющейся за любого прохожего. Но человек? Что происходит с человеком, если он ничего не знает о себе? Должно быть, остаётся внешний облик физическая оболочка, схожая с человеком, как схож с Богом образок, висящий на груди...
. . .
Первое Олино одиночество было абсолютным - в нём не было даже её самой. Второе приближалось постепенно, и Оля успела привыкнуть к нему и впустила, узнав, и почти не протестуя: открыла дверь, равнодушно отвернулась и ушла на кухню, где в зелёном баке закипала мыльная вода с пелёнками; её душа была тогда в рабстве у детей, которых родила. А третье одиночество было милосердным - может быть, тогда оно и показало своё истинное лицо, и было это за год до эмиграции. Всё рушилось: Оля чувствовала, как слабые и прежде связи, объединяющие то, что было её жизнью, даже не рвались, а рассыпались как истлевшая ветошь; и Оля присутствовала - одновременно - в двух мирах: теперешнем, похожем на ярмарку уценённых надежд, и том, что возникнет потом, когда люди, променяв последние медяки на дешёвые сладости, разбредутся в свои судьбы, и время смешает пёстрые фантики с серой пылью.
Оля заметалась в поисках выхода: нужно было спасать детей из разрушающегося мира. Пыталась говорить с мужем, но Михаил давно жил не с ней, а где-то там, где Олин голос слышался как песня без слов. Отказаться от её голоса Михаил не мог: так звучало его спасение - тайна его скрытой ото всех жизни... Но слова, которые она произносила, мучили его - отвлекали от забвения, которое давал голос... Кажется, она говорила, что несчастна, что устала. Говорилось... ею?... Об усталости - её?... Его спасение - устало?... Его счастье - несчастливо? Было выше сил принять - осознать, что вера его, его любовь, где-то там... в своём источнике, пугающе недоступном, иссякает. Не было сил услышать разрушающий смысл слов. И Михаил забывался в звуках, запахах, прикосновениях, отдыхая в тени своей жизни, которая утекала без него...
Оля запомнила тот вечер, когда явилось третье одиночество. Ожесточение заполнило восьмиметровую спальню - комнатку, обставленную компромиссами. Диван раскладывался, ущемляя нижний ящик секретера, но теснился перед его средней, превращающейся в столик, дверкой, подставляя себя под него, как сиденье. В свой верхний ящик секретер принимал постель, зато диван терпел груду книг, сваленных на него во время занятий.
Была зима - бесснежная, с ледяными ветрами и гололёдами. Сутулящиеся прохожие подставляли морозу спины, локти и казались Оле беженцами. Она удивлялась, когда слышала обрывки разговоров: не о катастрофе, а о китайских сумках, которые разыгрываются в лотерею, или о весне - какая может быть весна после такой зимы... В окно спальни через дырочку в раме дул холодный ветер, и Оля затыкала её пёстрым пластилином...
