Ахмадулина Белла

Сборник стихов

Сны о грузии

Сны о Грузии — вот радость! И под утро так чиста виноградовая сладость, осенявшая уста. Ни о чем я не жалею, ничего я не хочу в золотом Свети-Цховели ставлю бедную свечу. Малым камушкам во Мцхета воздаю хвалу и честь. Господи, пусть будет это вечно так, как ныне есть. Пусть всегда мне будут в новость и колдуют надо мной милой родины суровость, неясность родины чужой.

Грузинских женщин имена

Там в море паруса плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена. Они переходили в лепет, который к морю выбегал и выплывал, как черный лебедь, и странно шею выгибал. Смеялась женщина Ламара, бежала по камням к воде, и каблучки по ним ломала, и губы красила в вине. И мокли волосы Медеи, вплетаясь утром в водопад, и капли сохли, и мелели, и загорались невпопад. И, заглушая олеандры, собравши все в одном цветке, витало имя Ариадны и растворялось вдалеке. Едва опершийся на сваи, там приникал к воде причал. «Цисана!» — из окошка звали. «Натэла!» — голос отвечал…

* * *

Смеясь, ликуя и бунтуя, в своей безвыходной тоске, в Махинджаури, под Батуми, она стояла на песке. Она была такая гордая — вообразив себя рекой, она входила в море голая и море трогала рукой. Освободясь от ситцев лишних, так шла и шла наискосок. Она расстегивала лифчик, чтоб сбросить лифчик на песок. И вид ее предплечья смутного дразнил и душу бередил. Там белое пошло по смуглому, где раньше ситец проходил. Она смеялася от радости, в воде ладонями плеща, и перекатывались радуги от головы и до плеча.

Абхазкие похороны

Две девочки бросали георгины, бросали бережливо, иногда, и женщины устало говорили: — Цветы сегодня дороги — беда… И с жадным страхом улица глядела, как девочки ступали впереди, как в отблесках дешевого глазета белым-белели руки на груди. Несли венки, тяжелые, скупые, старушек черных под руки влекли. Да, все, что на приданое скопили, все превратилось в белые венки. На кладбище затеяли поминки, все оживились, вздрогнули легко, и лишь глаза у женщины поникли и щеки провалились глубоко. Но пили, пили стопкою и чашкой — и горе отпустило, отлегло, и на дороге долго пахло чачей, и голоса звучали тяжело. И веселились песни хоровые, забывшие нарочно про беду… Так девочку Геули хоронили. Давно уже — не в нынешнем году —

* * *

— Все это надо перешить, — сказал портной, — ведь дело к маю. — Все это надо пережить — сказала я, — я понимаю. И в кольцах камушки сменить, и челку рыжую подрезать, и в край другой себя сманить, и вновь по Грузии поездить.

Чужое ремесло

Чужое ремесло мной помыкает. На грех наводит, за собой маня. моя работа мне не помогает и мстительно сторонится меня. Я ей вовеки соблюдаю верность, пишу стихи у краешка стола, и все-таки меня снедает ревность, когда творят иные мастера. Поет высоким голосом кинто, и у меня в тбилисском том духане, в картинной галерее и в кино завистливо заходится дыханье. Когда возводит красную трубу печник на необжитом новом доме, я тоже вытираю об траву замаранные глиною ладони. О, сделать так, как сделал оператор — послушно перенять его пример и, пристально приникнув к аппаратам, прищуриться на выбранный предмет. О, эта жадность деревце сажать, из лейки лить на грядках неполитых и линии натурщиц отражать, размазывая краски на палитрах! Так власть чужой работы надо мной меня жестоко требует к ответу. Но не прошу я участи иной. Благодарю скупую радость эту.

* * *

Ты говоришь — не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать — надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать ночную воду, плывущую из-под руки, чтоб даровать себе свободу другого берега реки. Недаром мне вздыхалось сладко в Сибири, в чистой стороне, где доверительно и слабо растенья никнули ко мне. Как привести тебе примеры того, что делалось со мной? Мерцают в памяти предметы и отдают голубизной. Байкала потаенный омут, где среди медленной воды посверкивая ходит омуль и перышки его видны. И те дома, и те сараи, заметные на берегах, и цвета яркого саранки, мгновенно сникшие в руках. И в белую полоску чудо — внезапные бурундуки, так испытующе и чутко в меня вперявшие зрачки. Так завлекала и казнила меня тех речек глубина. Граненая вода Кизира была, как пламень, холодна. И опровергнуто лукавство мое и все слова твои напоминающей лекарство целебной горечью травы. Припоминается мне снова, что там, среди земли и ржи, мне не пришлось сказать ни слова, ни слова маленького лжи.

День поэзии

Какой безумец празднество затеял и щедро Днем поэзии нарек? По той дороге, где мой след затерян, стекается на празднество народ. О славный день, твои гуляки буйны. И на себя их смелость не беру. Ты для меня — торжественные будни. Не пировать мне на твоем пиру. А в публике — доверье и смущенье. Как добрая душа ее проста. Великого и малого смешенье не различает эта доброта. Пока дурачит слух ее невежда, пока никто не видит в этом зла, мне остается смутная надежда, что праздники случаются не зря. Не зря слова поэтов осеняют, не зря, когда звучат их голоса, у мальчиков и девочек сияют восторгом и неведеньем глаза.

Новая тетрадь

Смущаюсь и робею пред листом бумаги чистой. Так стоит паломник у входа в храм. Пред девичьим лицом так опытный потупится поклонник. Как будто школьник, новую тетрадь я озираю алчно и любовно, чтобы потом пером ее терзать,