Михаил Барановский

Чужие сны

Я думаю, мне надо куда-нибудь уехать от нее. Куда-нибудь на край света. К примеру, в Новую Зеландию. Да. Новая Зеландия вполне подойдет. Потому что, когда она рядом, я схожу с ума.

– Тебе со мной хорошо? – спрашиваю.

– Мне с тобой хорошо, – говорит и облизывает мороженое.

У нее маленький розовый шершавый, как у кошки, язык. Таким языком облизывает мороженое и говорит:

– И без тебя хорошо.

Выходит, ей по-всякому хорошо. А мне по-всякому плохо. С ней – плохо, потому что с ней я схожу с ума, а без нее еще хуже. Но говорят, не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже.

– Да?

– Да, – смеется. – Знаешь, мне бы хотелось не видеть тебя долго-долго. Может, несколько месяцев или даже лет, а потом абсолютно случайно где-нибудь встретить и очень обрадоваться… Обнять тебя, поцеловать, наговорить кучу комплиментов… (Тут она начинает меня обнимать и целовать, как будто мы с ней действительно давно не виделись.) Вот, как мне хотелось бы…

– И что же я буду делать эти несколько месяцев или даже лет?

– Как что? Мучиться и страдать от неразделенной любви…

– Я говорила тебе, что у этой Полины один ветер в голове, – сокрушается моя бабушка.

– Да, этот, как его… шквалистый!

– Между прочим, я в свое время объявляла штормовое предупреждение! Но кто меня услышал? Ладно, не грусти. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

– Нет, извини. – Мне сейчас не до сказок. Какие могут быть сказки! В моем-то возрасте! Ну, бабушка! – чего вы хотите?

– Хорошую сказку со счастливым концом? – настаивает.

– Давай лучше в прятки, – предлагаю.

Она стоит лицом к двери. Я не вижу лица, но я знаю, как оно сейчас выглядит. Могу себе представить. Во всех деталях. Вплоть до самой мелкой морщинки. И я понимаю, что как бы далеко я ни уехал, она всегда будет рядом. Надо только закрыть глаза.

– Раз… два… три… четыре… пять… Я иду искать.

Я прячусь за портьерой, прижавшись к стене и затаив дыхание, чтобы не волновать им портьеру. Мне кажется, что я спрятался от нее в Новой Зеландии. Это очень далеко. Даже родная бабушка не сможет меня там отыскать. К тому же она не знает английского, так что ей даже не у кого будет обо мне спросить.

– Ну где же он может быть? Ведь только что… Вот тут сидел и пропал, как будто испарился. Но как мог испариться такой большой мальчик?

Соседи сверху опять чем-то громыхают.

– Кто у тебя там живет? – спрашивает Борька, показывая пальцем на потолок.

– Не знаю, – говорю. – Думаю, что японцы.

– Японцы?

– Да, борцы сумо. Целыми днями они отрабатывают там свои приемы. Страшный грохот.

– Давай покурим? – предлагает Борька.

– Давай. Я достану молока, – лезу в холодильник.

– Я не хочу молока.

– Молоко нейтрализует действие канцерогенов, которые выделяются в процессе курения, – объясняю. – Один стакан молока – одна без вреда для здоровья выкуренная сигарета.

– Ну, налей стаканчик, – соглашается.

– Знаешь, я боюсь, что мне отрежут ноги. – Наливаю нам молока.

– Кто?

– Хирурги. Я боюсь, что у меня облитерирующий эндартериит.

– Я помню, как в школе ты боялся заболеть и превратиться в зеленую соплю.

– Еще бы! А кому не страшно превратиться в соплю? Никто не станет дружить с человеком-соплей. В этом случае любой обречен на одиночество.

– А что у тебя с ногами?

– Мне кажется, что, если мне отрежут ноги, я буду очень одинок. Потому что ни одна девушка не полюбит человека без ног. Я и с ногами не так чтобы нарасхват. На этот счет у меня нет никаких иллюзий. Любовь – жестокая штука. Конечно, может так случиться, что в отделении хирургии я встречу какую-нибудь девушку, например, попавшую под трамвай, и тоже с ампутированными нижними конечностями. Но я не уверен, что меня заинтересует девушка, у которой не будет ног… У меня серьезные требования к женщинам. Налей мне молока – хочу еще покурить, – говорит.

– У меня был один дальний родственник, – рассказываю. – У него был облитерирующий эндартериит. Доктор сказал, что, если он не бросит курить, ему отрежут ноги. Родственник не бросил. Он продолжал курить как ни в чем не бывало. Сначала ему ампутировали стопы. Но он продолжал курить, и тогда ему отрезали ноги по колено. Я не знаю, чем закончилась эта мрачная история, но мне почему-то представляется, что, в конце концов, когда осталась одна голова, она продолжала курить всем смертям назло.

– Что-то я перехотел курить, – говорит Борька и тщательно тушит бычок своими толстыми сардельками.

И тут звонит телефон. Это Полина. Я точно знаю. Я ее чувствую. Какими-то почти стертыми, как копчик, атавистическими рецепторами, чем-то таким, что раньше во мне было, когда-то далеко, может, на заре эволюции, когда у меня еще был хвост и я отгонял им назойливых мух и слепней, похлопывая себя по шерстяной спине.

Технократическое развитие общества отобрало у меня не только хвост, но и самостоятельность. Открыл кран – потекла вода, включил обогреватель – стало тепло, залез в холодильник – поел… Все так просто. Но меня пугает это простота. Мне кажется, я попал в зависимость от внешней системы обеспечения. Развивая ее, я перестал развиваться сам. Я стал зависим от всего на свете, кроме себя самого. Имея под рукой телефон, телевизор, радио, электронную почту и все такое, мне не приходится решать телепатическую задачу. И все-таки я ее решаю! Ответ сам собой вспыхивает в моем мозгу пронзительным протуберанцем. Он проникает в меня, за считанные секунды проскочив все стадии развития человечества, тысячелетия эволюции. Он проникает в мой мозг мощным и чистым импульсом и пронзает меня до самого копчика – это она! Поэтому я беру трубку и сразу говорю:

– Привет, Полина.

– Привет, Кирюша! А я в Сочи.

– С кем? – спрашиваю.

– С Аликом, – отвечает как ни в чем не бывало, как будто это совершенно нормально, что она вдруг оказалась в Сочи с каким-то идиотским Аликом. – Ты его не знаешь. (И знать не хочу!) Он классный. Море прекрасное, солнце чудесное, питание великолепное. Все замечательно. А сейчас, в эту самую минуту, что я с тобой разговариваю, Алик делает мне массаж.

– Класс, – выдавливаю.

– А что у тебя?

– А мне отрежут ноги, – говорю. И кладу трубку.

– Я знаю, – говорит Борька. – Я недавно был в консерватории… Тебе надо в консерваторию.

– Что я забыл в консерватории?

– Это то, что доктор прописал. Туда ходят одинокие, тонко чувствующие девушки. Главное – не теряйся. Сразу бери быка за рога. Поговори о концерте, попроси номер телефона и – она твоя.

– Кто?

– Ну, откуда я знаю? Какая-нибудь девушка… из консерватории.

– А как же Полина? – интересуюсь.

– В консерваторию! – кричит. – Я сказал – в консерваторию!

Вообще-то я бы хотел научиться играть на саксофоне…

В консерватории действительно много одиноких девушек. Не знаю, все ли они такие, как говорит Борька, – «тонко чувствующие». Но сразу видно – одинокие. Я высматриваю их в подзорную трубу. Ее подарил мне папа на день рождения. Пятидесятикратное увеличение! Первоклассная штуковина. Все эти тонко чувствующие девушки сразу становятся ровно в пятьдесят раз мне ближе. Кажется, я даже слышу, как они дышат. Или это виолончель? Кажется, чуть протяни руку и дотронешься до щеки, и ненароком отвлечешь от Сен-Санса. Увеличение подзорной трубы равно отношению фокусного расстояния объектива к фокусному расстоянию окуляра! Они внимательно слушают классическую музыку. Да.

Действительно ли их так волнует этот Сен-Санс? Меня он что-то не особо трогает. Может быть, мои чувства не так тонки? Вдруг огрубел слух мой, ожесточилось сердце мое, заросли мои слезные каналы?

Лица у них такие напряженные: то ли от музыки, то ли от длительного одиночества – не могу понять. Этого нельзя определить даже с помощью пятидесятикратного увеличения.

Я не умею знакомиться с девушками. Всегда очень волнуюсь в таких ситуациях, когда нет права на ошибку. Ты должен сказать такое… Что-то такое, чтобы она сразу подумала: вот это да! Какой удивительный человек! Это должна быть одна короткая, емкая фраза, которая убивает наповал. Потому что в этом случае у тебя есть только один выстрел, и ты должен за минимальное время попасть точно в цель. Очень часто – в движущуюся цель. Для этого требуются стальные нервы, холодная голова и взгляд тигра…

Ничего этого у меня нет.

В гардеробе, в очереди за вещами, прямо передо мной стоит красивая девушка. Она стоит вполоборота. Очередь продвигается медленно. Потому что в гардеробе в таких местах всегда работают исключительно старушки. Может, даже они очень спешат, но все равно получается медленно. Потому что молодой человек и старый живут в разных временных консистенциях. Даже химические процессы у них протекают с разной скоростью. Поэтому молодым кажется, что все происходит слишком медленно, в то время как старушкам представляется, что они просто летают среди этих вешалок.

Вот я смотрю на очередь и думаю, что ведь и сто лет назад люди ожидали здесь свои вещи после концерта, только они все уже умерли – эти люди. Целая очередь отправилась на тот свет. И те, что сейчас стоят с номерками в руках, через сто лет все умрут. И тут будут стоять совсем другие люди… А музыка будет звучать одна и та же – в консерватории всегда будут играть Сен-Санса! И знаете, что я думаю: «А вот я-то не умру! Не умру и все!» Мне иногда на самом деле так кажется.

А она, ну, эта девушка, стоит и время от времени накручивает на палец прядь своих волос или изучает от нечего делать свои ногти. Меня все в ней устраивает. Вот с какой девушкой я бы хотел завести серьезные отношения. Но как их завести? Я, конечно, мог бы спросить у нее какую-нибудь ерунду типа: «Который час?» Или: «Мы с вами раньше где-то встречались? Нет, правда, мы с вами где-то встречались?»