Аннинский Лев

Плывя с Конецким

Лев Аннинский

Плывя с Конецким

Очерк

- Конецкий плывет...

- Чего он тут делает?

- Мозги в Арктике проветривает.

- Делать ему больше нечего. Навер

ное, мозоли на заднице отсидел...

В. Конецкий

Носит же нелегкая!

В. Конецкий

Мне странно и неприятно видеть

из каюты корму, я привык видеть нос.

В. Конецкий

Последний из трех эпиграфов как-то успокаивает, возвращает нас к привычно романтическому взгляду на вещи, но второй и особенно первый - явно нуждаются в комментарии. Ситуация не без пикантности: автор десятков книг и сценариев, писатель, можно сказать, с мировой известностью, - лично стоя на капитанском мостике, ведет корабль. По Северному Морскому пути. И хотя смотрит он, как и полагается капитану, вперед, с романтикой тут сложно. Название у корабля непоэтичное: "Колымалес"; льды вокруг загажены отбросами, а из радиотелефона доносятся реплики, мною выше воспроизведенные. Вернее, воспроизведенные прежде всего самим Конецким. Тут интересен сам факт такой записи о себе. К характеру Конецкого и к тональности его прозы этот факт имеет не просто прямое, но, я бы сказал, принципиально важное отношение. Поэтому есть смысл повнимательнее вчитаться в это место, и особо - в мелодию мотивировок:

"...Мои впечатления отравляла немного литературная известность. Психологически я не люблю обращать на себя общественное внимание. А без этого в коммунальной квартире, то есть на Арктической трассе СМП, мне уже не обойтись. Все здесь друг про друга знают. В инкогнито не сыграешь. Из радиотелефона доносится: "На "Колымалесе" Конецкий плывет..." - далее цитируется радиоперекличка, которая завершается так: "Конецкий застрял!" "Конецкий пилотку надел!" - под некоторым колпаком я тут сижу, стеклянным. Никуда не денешься... факт, что с этой фамилией делается работать в море труднее. И все-таки свой я здесь, и потому хорошо мне здесь, несмотря на все тягости..."

Свой я здесь, - заметим эту мысль. А пока - об интонации. Никакой ведь саморекламы! Парадокс: другой автор выглядел бы в этих репликах, как в павлиньих перьях; да другой автор и не преминул бы извлечь из ситуации ореол скромного величия, и неловкости бы не заметил, - Конецкий же прет вроде бы напролом, как ни в чем не бывало, он знать ничего не хочет, и он прав - не потому, что ему "наплевать" на собственную известность (отнюдь не наплевать), а потому, что есть особый секрет в его интонации. Слова как бы играют встречным смыслом: смотрят "на нос", но оглядываются и "на корму". Поэтому Конецкий спокойно цитирует реплику своего читателя: "Всю, Викторыч, твою вульгарную книжку прочел - вот, значит, глупость так глупость!" и слова докторши в ответ на вопрос, чего ее понесло на флот: "Конецкого начиталась". Цитируется без всяких объяснений, с полной видимой невозмутимостью. Невозмутимость эту переоценивать не следует: болит у Конецкого сильно, кожа, как и полагается, с души содрана. Но есть, повторяю, некий контрапункт внутренней музыки в его прозе, который позволяет ему играть именно в невозмутимость.

Дело в том, что слова у Конецкого ежемгновенно остерегаются смыслового "оверкиля". И потому его не боятся: готовы. И облик Виктора Некрасова, "сниженный" у Конецкого до того, что читатели были шокированы, - снижен по той же причине: человек "затерт" жизнью, и это надо сказать о нем сразу: прямо и жестко. И когда Юрий Казаков (переписка с которым составляет один из ярчайших эпизодов в прозе Конецкого) называет своего друга лопухом, прохиндеем и сивым мерином, а себя гением, то это не просто игра в псевдоподдавки, свойственная обычно писателям, стесняющимся своих амбиций, это ведь еще и вера, что каждое слово писателя, попадая в сферу псевдосмыслов, будет "затерто" жизнью: истолковано как бы несколько вспять и наоборот. С учетом этой обратной перспективы, то есть "кося глаз на корму", и говорится самое сокровенное, самое заветное.

Так что же это, прикрытие абсурдом? Да. И поэтому так важна у Конецкого "банальность" обстоятельств, "сеть помех", "сор документальности" - веер летящих ледовых брызг, жалящих, жгущих, ослепляющих, сквозь которые уже и ощущаешь все другое: жесткость перил, твердость палубы, надежность курса и прочие константы жизни: константы над подвижной хлябью, ибо Конецкий "морской писатель".

Однако это-то как раз я и хотел бы раз и навсегда оставить в стороне. Потому что проза Конецкого - это прежде всего проза русского писателя, порожденная современной духовной ситуацией и на нее откликающаяся. Безотносительно к тому, "морской" перед нами ландшафт или "охотничий", "северный" или "южный", "парижский" или "питерский". Морской - он тоже видит сухопутную жизнь, но с неожиданного ракурса.

Конечно, вполне отвлечься от "специфики" невозможно, да и незачем. Конецкий сросся со льдами Севера, и никакие тропики (туда он тоже ходил), никакая Антарктика (было и это), никакие среднерусские дорожки (Чехов, Бунин) его от морского Севера не оторвут.

Но тогда вот вопрос: как примирить два ощущения? Первое: Конецкий вне моря непредставим; он наследник Станюковича, Новикова-Прибоя, Колбасьева; дело именно в этом: в этой теме, в этой специфике, в этой судьбе. И второе: в "морском сюжете" воплотилось нечто, этот сюжет превышающее, и Конецкий входит в ваше читательское сознание не как (не только как) знаток темы, но как исповедник определенной духовной истины, превышающей тему. То есть он, конечно, "морской писатель", но дело все-таки не в этом.

В чем же?

Почему такая странно-сдвоенная репутация у автора "Соленого льда", "Завтрашних забот" и "Третьего лишнего": морская специфика словно бы мешает ощутить более глубокую (и неуступчивую) позицию этого автора в вопросах, которые касаются всех и имеют отношение ко всему? Тут не отделишь. Без моря нельзя; я сам когда-то, лет сорок назад, молодым критиком, салютовал первым романтическим морским рассказам Конецкого и не беру назад ни единого слова, но... что-то ведь и ускользает. Как ни странно, за сорок лет работы о Конецком ни разу, кажется, не заговорили как об авторе сенсации. Впрочем, нет, сравнительно еще недавно, в момент, когда "ветром перемен" пораспахивало форточки в журналах, вдруг пронеслось и о нем по литературным коридорам: Читали? - Где? - В "Неве"! - Что?! - Конецкий о Казакове! - Нет. А что там? - Там та-кое!! - в после некоторого препинания следовало что-то гоголевское: вот, мол, ежели бы сейчас, как во времена Писемского, да разыграть "Ревизора" наличными писательскими силами, так на роль Хлестакова Конецкий предложил бы Евгения Александровича Евтушенко... - Ну? Так прямо и написал?? - Так прямо. Во, времена!..

А полемика с Аксеновым! А диалоги с Некрасовым, на заре Перестройки прямо со страниц "Огонька" шедшие "в народ" легендами!

Некоторая суетность этих сенсаций, вполне, впрочем, понятных в горячке нововведенной тогда гласности, не должна отвлечь нас от главного, а главное тут вот что: от Конецкого ждут высказываний по кардинальным вопросам. И ждут неспроста. Он высказывается. Хотя вроде бы прикован взглядом к "носу", разрезающему волны. А что, если "Никто пути пройденного..." - действительно финальный аккорд "романа-странствия", начатого когда-то "Соленым льдом" и уместившегося в семь книг, в цикл под общим названием "За доброй надеждой"? Если это вообще последняя книга Конецкого на морском материале? Тем интереснее. Никто пути пройденного у нас не отберет. Конецкий и на суше остается Конецким.

Между прочим, из писателей-собратьев, о которых пишет он в своих книгах, только один - моряк: Сергей Колбасьев. Юрий Казаков, Виктор Некрасов - совсем из других сфер. Виктор Шкловский - вообще из другого измерения. Странный контакт? Как знать...

Но уверенность у Конецкого вдали от моря как бы пропадает; однажды он назвал свои сухопутные опыты так: "Опять название не придумывается..." Вот тут, на переходе от жесткого "не отберет!" к шаткому "не придумывается", на качающемся трапе от твердого борта к твердому берегу - и ловим мы у Конецкого то, что было скрыто за капитанской четкостью: судьбу и драму. Систему ценностей. Духовное присутствие, независимое от порта приписки.

Надо понять суть драмы.

Вот другой аспект этого перехода от моря к миру. Что за герои у Конецкого? Вроде бы - морские волки, настоящие мужчины, крепкие ребята, парни, пахнущие потом... Так вроде бы следует из романтических условий, и так вроде бы казалось по первым рассказам когда-то. Насчет парней - Конецкий о них действительно думает, но не совсем то, что принято по традиции...

А вот и третий аспект "сдвоенности": то ли Конецкий беллетрист, то ли документалист? Писал рассказы и повести, перешел на дневники: почему? Вопрос непраздный, имеет отношение к современной диалектике жанров. И к специфике таланта. Беллетрист Конецкий от Бога, у него сюжетная хватка и тонкое, подвижное, полное юмора перо. Прекрасный рассказчик. И пустил плавать целую команду героев от Росомахи до Камушкина. Однако вот вопрос: что для него интереснее: литература или литературная жизнь? Конецкий отвечает: литературная жизнь. И поскольку мы можем ему для начала не поверить, подкрепляет свой ответ следующим признанием: "Я очень мало читал художественных произведений Чехова, зато прочел, вероятно, все, что он написал "нехудожественного" и что написано вокруг него". Литература, стало быть, - не "зеркало", она - "часть" действительности, продолжение действительности, конденсат действительности. Возвращая Конецкому этот ход, могу сказать, что в его документальных повестях наименее интересны "художественные" вставки, и в этих вставках существенна отнюдь не отделка ("под Хемингуэя" или "под Гофмана"), а опять-таки фактура ("израильско-египетская драка" в "Мемуарах военного советника"). Что же до "Кошкодава Сильвера", то хоть эта новелла написана тоже как бы не "самим" Конецким, а одним из его героев, однако же "следы его пера" носит, - так вот: это единственный эпизод, который просто скучен, а скучен именно от усилий "писательской фантазии", по мне-то вся эта гофманиада с котами и зловещими совпадениями перечеркивается одним точным штрихом блокадной памяти, вот этим: "...Надо что-то есть... Если срывать обои? На оборотной стороне мучной клейстер. Нет, это даст мало, а сил возьмет много..."