Васильев Борис
Неопалимая купина
Борис Львович Васильев
НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА
Повесть
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две "За отвагу" и одна "За боевые заслуги". Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
- Вырезайте.
- Лейтенант Иваньшина, подумайте...
- Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
- Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
- Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
- Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
- Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
- Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
- Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все
мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
- Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими ("Это у вас они - легкие,- шутил, бывало,- а у меня... как свинцовый сурик"). На фронт его не
пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
- Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
- Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
- Кто? Стреляю!
- Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
- Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
- Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
- У тебя шинель найдется, старшой?
- В шкафу,- помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: Только я не храплю.
- Я иносказательно.- Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты... то есть вы...
- Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
- Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
- Иваньшина покажет,- сказал военком.- А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
- А ты не пошел,- уточнила Иваньшина.
- Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
- В сорок первом не возвращались.
- Да, вы правильно говорите.
- Вы? - Антонина усмехнулась.- А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то...
- Какое?
- Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
- Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
- Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился.- А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь...
- А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно.- Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя...
- Моя? - тихо удивился он.- Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
- Терпеть не могу интеллигентов,- вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
- За что? - Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался.- За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
- А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.
- Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
- Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
- И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
- Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь - учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было
вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное - это их разговоры.
- Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.
- Почему это? Сколько на фронте концертов было, артисты приезжали, а ты говоришь.
- Концерт - знак культуры, а я говорю об атмосфере, в которой живет современный человек и без которой он превращается в животное. Культура поведения, культура знаний, быта, общения, то есть культура каждого дня - вот чего лишает нас война.
- Да что мы, на войне некультурно вели себя, что ли? Ты, Валентин, говори, да не заговаривайся.
- Я же не о том, Тоня.
- Ладно, помолчи уж. Ешь вон картошку, пока горячая.
Ворчливо кормила лейтенанта Вельяминова, подкладывая получше да повкуснее. Ей нравилось его кормить, поить чаем, даже ворчать на него нравилось.
- Если все учеными станут, что будет-то?
- Не знаю, но уверен, что замечательно. Представляешь, все вокруг грамотные, вежливые, воспитанные. Вот почему нам учиться необходимо, Тоня. И самим учиться, и других учить. И ты времени не теряй и иди в институт, пока не все еще перезабыла. Я в тебя верю.
