Баруздин Сергей Алексеевич
Повторение пройденного
Сергей Алексеевич БАРУЗДИН
Повторение пройденного
Роман
ГОД 1961-й
Я прилетел в полдень и не узнал своего города. Еще утром в Петропавловске-Камчатском буйствовала пурга, мы с трудом пробрались на вездеходе до аэродрома и там долго гадали: "Улетим - не улетим?" И вот мы обогнали на девять часов время, потеряли где-то в пути ночь и оказались в Москве - весенней, солнечной, зеленой, предмайской.
Возвращение домой - всегда радость. Возвращение в Москву - радость двойная, ибо город наш как-то особо притягивает к себе. А сейчас...
Не успевшая запылиться свежая трава и уже заметно распустившиеся липы, женщины в легких светлых одеждах, гагаринские портреты и красные полотнища с космическими кораблями на стенах домов - все было настолько необычным, будто я вернулся с другой планеты. А может, и правда с другой? Камчатка, Командоры, Курилы... Нет, конечно!
И все-таки прохожие с любопытством посматривали на мою длинную фигуру в полушубке и меховой шапке с тяжелым заплечным мешком.
Единственно, что могло хоть чуть ободрить меня, - гордость за содержимое мешка. А в нем лежали удивительные вещи: два огромных моржовых клыка; гудящая раковина величиной с суповую тарелку; могучий краб, лишь вчера вечером сваренный - красный, колючий, похожий на морское чудовище; пол-литра настоящего спирта, продающегося только на Севере да на Дальнем Востоке; свернутый в круг, как проволока, корень женьшеня и несколько банок крабовых консервов, которых сейчас в Москве днем с огнем не сыщешь. Впрочем, все это ломаного гроша не стоило в сравнении с действительно удивительными космическими апрельскими новостями!
Я прибавил шаг. Предстояло самое радостное и сложное - забежать на работу к жене и взять ключи от квартиры. Радостное - понятно почему: ведь я больше месяца не видел Наташи и вот - вернулся. А сложное? Мой камчатский внешний вид явно мог подорвать авторитет такого солидного учреждения, как архитектурно-проектный институт, где работала жена, тем паче что он размещался теперь в отличном, просторном, светлом здании.
Мне повезло: гардеробщица, поворчав для порядка, что у нее не камера хранения, приняла сначала мой мешок, а затем полушубок. Теперь - скорее наверх, к ней, к ней!
Я поднялся на лифте и приоткрыл знакомую дверь.
- Приехал?!
Наташа вспыхнула, неловко бросила длиннющую линейку и уже в дверях оглянулась на ближайших своих соседок по мастерской. Я не видел в эту минуту ее лица, но знал, что оно было растерянным и немного виноватым. Она всегда теряется от радости и чувствует себя виноватой перед этими женщинами. Может, не перед всеми, но перед многими. Она знает, что у них-то все не так, и боится обидеть их своим счастьем.
Мы стояли в коридоре, и я целовал ее в лоб, и глаза, и волосы, и губы, и руку с заметным шрамом у локтя, и она краснела, как школьница, и увертывалась, и что-то шептала мне, добавляя с испугом: "Люди же вокруг... Неудобно..."
- Но как ты? Доволен? - вполголоса спросила она, освобождаясь наконец и поправляя на мне воротник. Она часто делает так: поправляет мой воротник, или шарф, или перезастегивает застегнутую пуговицу, - и только мы с ней знаем, что это значит...
"Доволен ли я?"
Я мог бы наговорить ей сейчас тысячу самых красивых слов о том, где я был и что видел, и обязательно добавить в конце, что опять поеду туда, откуда только что вернулся. Но я не скажу ей сейчас ничего. Лучше как-нибудь потом... Потом... Я знаю, как она не любит, когда я уезжаю.
А я люблю уезжать, и не только потому, что это надо.
Я люблю уезжать, чтобы возвращаться. Вот так, как сейчас! И чтобы вновь видеть ее такой, какой я знаю ее много-много лет, и находить что-то новое в ней и в самом себе.
Я смотрю на нее. Она все такая же, такая... Она ничуть не изменилась за этот месяц. И за все многие-многие годы, хотя ей давным-давно уже не пятнадцать, а почти тридцать восемь. Боже, как давно я знаю ее. И - как люблю!
Она меняла прически и платья. Она училась и была на войне. Она рожала и опять училась. Она хоронила близких. "Она", а хочется сказать "мы". Но нет, я не скажу так. Я опять скажу - "она". Она всегда была такой и теперь стала еще лучше.
Я поздравляю ее.
- Читал? - Она удивляется, хоть и знает, с чем я поздравляю ее. Она кивает головой: - Спасибо. А знаешь, как здорово получилось. Казалось, уже все! Пропало. И вдруг Буньков приходит, сначала молчит, потом: "Девочки! Что-то вы важные сегодня!" И - достает бутылку шампанского. Только тут мы и сообразили. А как раз на другой день "Правда"...
Я читал на Камчатке короткую заметку в "Правде", но я и так знаю все: как продвигался их проект, как его считали мертворожденным. Я даже сам сомневался, нужно ли загонять в одно здание и детский сад, и магазин, и парикмахерскую, и столовую, и комбинат бытового обслуживания, и клуб? Она доказывала мне: "Нужно, можно, удобно". Доказывала и год назад, когда проект только задумывался, и позже, когда сидела над ним ночами дома.
Теперь я радуюсь, будто это мой проект.
- В Целинограде уже начинают строить, а на будущий год - в Москве! говорит она. - Здорово, правда?
- Ну, а дома-то как?
Дом - это Надюшка и Люба.
- Все хорошо, - говорит она. - Надюшка в школе, Люба в детском саду. Все ждут тебя...
- Удери пораньше. А?
- Постараюсь. - Она притрагивается к моему воротнику. - А ты, я смотрю, начинаешь седеть... Ой, и как здорово!.. Ну, ну, до вечера!
Поднимаясь по лестнице, я понял, что это в нашей квартире трезвонит телефон.
- Слушаю, - сказал я, не снимая шубы.
- Кто говорит? - спросил женский голос.
- А кого вам нужно?
- Это не отец Нади?
- Да.
- Где ваша дочь?
Как мне не было жарко, я почувствовал холодный озноб.
- Как - где? В школе...
- В школе ее нет.
- Как - нет?
- Так вот и нет! - раздраженно подтвердил женский голос. - Вы можете прийти сейчас в школу?
Не помню, как я сбросил шубу и оказался на улице. Школа была рядом метров триста от подъезда. Еще издали я заметил группку ребят с портфелями, толпившихся возле школьных ворот.
Может быть, я и не заметил бы их, но они явно с любопытством смотрели на меня и ждали. Вдруг выскочила Надюшка - живая, пунцовая и какая-то взъерошенная.
- Папочка, ты! Вернулся! - И добавила уже иным голосом: - А мы с уроков ушли... Тебя вызвали?
Я вздохнул с облегчением.
Тут же ко мне подошел какой-то парень, на голову выше Надюшки ("Где-то я его видел?"), и произнес подчеркнуто серьезным баском:
- Пожалуйста, не ругайте ее! Во всем виноват я!
- Очень приятно.
Я направился в школьный двор. А Надюшка и другие ребята остались у ворот. Около школьной двери какой-то юный философ, лет пяти от роду, возился с котенком.
Заметив меня, он произнес:
- Дядя, а ты думаешь, котенок сам родился? Его мама-кошка родила! Вот!
...В этот день я трижды слушал рассказ об одной и той же истории.
Первый раз - из уст Антонины Ивановны, директора школы, которая, как я узнал, по очереди беседовала с родителями учеников 8-го класса "Б". Я попал к ней третьим. До меня у нее уже побывали две матери.
- Понимаете ли, случай неприятный, - говорила Антонина Ивановна, и уже по ее первым словам я понял, что по телефону со мной разговаривала не она. - Конец учебного года. Многие ребята из класса готовятся к вступлению в комсомол. Кроме того, идет повторение пройденного. Ну, а было все так, насколько я знаю. На четвертом и пятом уроках у них история. Ни с того ни с сего один из учеников обругал преподавательницу истории бранным словом. Это случилось на четвертом уроке. Лидия Викторовна отправила его ко мне. Он был у меня, объяснялся, говорил, что, дескать, его слова не относились к преподавательнице. Я потребовала, чтобы он вернулся в класс и извинился. Он ушел от меня, а потом весь класс не явился на последний урок. Во главе с председателем совета отряда и старостой - вашей Надей. Удрали куда-то в Шереметьево, в аэропорт... Я знаю вашу Надю, знаю многих ребят в классе. Не пойму, как они не могли повлиять на других. Правда, - Антонина Ивановна улыбнулась, - двух учеников они в классе все же оставили, хотя те и хотели уйти вместе со всеми. Оставили чуть ли не силой: у них, мол, и так последние предупреждения, им грозит исключение из школы. И ребята сообразили, что им уходить нельзя. Так что, видите, народ не глупый, все понимает. Я вас очень прошу: поговорите с Надей. Ребята большие, ершистые, с нами, педагогами, они могут быть неоткровенны. Вот мы и решили обратиться к вам, родителям. Побеседуйте с ребятами по душам. Ну, а нам придется, конечно, принять какие-то меры. Завтра проведем пионерскую линейку. Поговорим со всеми на учкоме. Вероятно...
В кабинет вошла женщина - молодая, сухонькая, немного сутуловатая, с острым лицом. Она с любопытством взглянула на меня.
- Вот как раз Лидия Викторовна, - объяснил директор, - а это...
- Да, да, знаю, мне уже сказали, - перебила ее Лидия Викторовна и довольно подробно повторила мне то, что я уже слышал от Антонины Ивановны. - И вообще, - добавила она, - ваша Надя стала в последнее время довольно замкнутой. Я убеждена, здесь сказывается влияние этого лоботряса Игоря. Он старше всех в классе и хочет казаться умником. Он, видите ли, даже знал, что сегодня встречают какую-то делегацию! А у них с вашей Надей какие-то, я бы сказала, странные взаимоотношения... И вот...
- Ну что вы! - Антонина Ивановна встала из-за стола. - Не надо преувеличивать, Лидия Викторовна. И потом, говоря объективно, Игорь...
- Не убеждайте меня! Не убеждайте! - упрямо повторила учительница. Вы считаете Игоря способным, а для меня он переросток, дурно влияющий на весь класс, в том числе и на старосту. Нечего тут скрывать...
