Ежи Анджеевский

АПЕЛЛЯЦИЯ

Психосоматическая клиника занимает 9-й корпус Городской больницы в Т., расположенной на обширной, достаточно зеленой территории. Тихий, живописно раскинувшийся на берегу Вислы, богатый историческими памятниками город Т., хотя и не является теперь столицей воеводства и практически лишен крупных промышленных предприятий, известен во всей стране как старый и крупный университетский центр. 9-й корпус, как и большинство зданий больницы, построен в первой половине XIX века, но обращает на себя внимание не столько стариной, сколько бедностью. Внутри то же самое: только один-единственный раз после военных разрушений его в 1946 году тщательно отремонтировала и оборудовала американская организация ЮНРРА;[1] он тесен, его анахроническая планировка далеко не соответствует требованиям современной медицинской науки, и только благодаря энтузиазму, упорству и энергии ординатора клиники, доцента Стефана Плебанского и тщательно им подобранного коллектива молодых врачей в этом заведении, несмотря на все его недостатки, успешно выпрямляют чересчур извилистые тропы потерянных и измученных человеческих умов.

Доктору Плебанскому, психиатру не первой молодости, пришлось в свое время на разных ступенях чиновничьей иерархии преодолевать всевозможные препятствия, предубеждения и даже предрассудки, прежде чем ему удалось в начале 60-х годов открыть при Городской больнице в Т. это психосоматическое отделение, причем сразу на правах университетской клиники. Упорно добиваясь, иногда во вред собственной карьере, создания такого медицинского учреждения, доктор Плебанский исходил из того, что не всем людям с больной нервной системой стоит пользоваться услугами специальных заведений, где лечат, главным образом, тяжелые, зачастую неизлечимые заболевания, и которые, как, например, Творки, Древница или Кобежин, ассоциируются в общественном мнении с безнадежным, пожизненным помешательством и безумием. Даже люди, признанные здоровыми, покидают эти заведения с чувством стыда, словно отмеченные позорным клеймом. Психосоматическая клиника, даже в своем официальном названии отмежевавшись от одиозного термина «психиатрическая», была задумана доцентом Плебанским как нечто среднее между психиатрической и обыкновенной больницей. На практике это создало в больнице довольно своеобразную обстановку: тщательный осмотр личных вещей, зарешеченные окна, отсутствие в столовой ножей, обязательно открытые двери палат и ряд других ограничений здесь гармонично сочетались с выдачей некоторым пациентам увольнительных на субботы или даже на субботы и воскресенья. Подобным послаблением стала в последнее время так называемая комната психолога.

Вызванная больничными условиями необходимость делить с ближними жилье и находиться постоянно на людях способствовала иногда социальному перевоспитанию лиц, чьи семейные или профессиональные связи опасным образом пошатнулись и стали тоненькой, непрочной ниточкой, вместо того чтобы быть, как положено, добровольно и даже охотно наложенным на себя канатом. Бывают, однако, случаи, когда пациенту, чтобы заново обрести нарушенное психическое равновесие, необходимы несколько часов одиночества, только с виду асоциального, ибо именно наедине с собой, в согласии со своей природой, он укрепляет ту самую тоненькую ниточку. Именно для блага таких пациентов доцент Плебанский, преодолев множество экономических и административных препятствий, оборудовал на третьем этаже клиники небольшое помещение, которое из захламленной мансарды превратилось в уютную комнатку с письменным столом, парой кресел, диванчиком и городским телефоном. Благодаря этому капиталовложению знаменитый психолог из университета в Т. мог три раза в неделю давать пациентам консультации; отсюда и название комнаты, в которой могли, разумеется, по особому разрешению доцента Плебанского, проводить послеобеденные часы также пациенты, впрочем немногочисленные, чтобы побыть в одиночестве с пользой для своего здоровья. Нетрудно догадаться, что комнату психолога посещали главным образом интеллектуалы и художники, которые после мучительных конфликтов с жизнью и с собственным «я» прятались под крылышко доктора Плебанского, чтобы с его научной, а для непосвященных даже слегка магической, помощью восстановить нарушенные связи.

И, стало быть, во всех отношениях нетипичным был случай, когда в один из октябрьских дней 1967 года пациент, некий Мариан Конечный, сорока одного года, женатый, по профессии технолог мясной промышленности, теперь на пенсии, проживающий в О., — лично обратился к ординатору с просьбой разрешить ему в течение нескольких дней пользоваться после обеда комнатой психолога.

Плебанский сразу же дал разрешение, даже не спросив, для чего он нуждается в тишине и одиночестве. Такое доверие к нетипичному пациенту глубоко тронуло Конечного, и только психическим равновесием, обретенным в результате месяца лечения, можно объяснить, почему он не разразился беспомощными, детски-мужскими рыданиями, склонность к которым заставляла его уже в третий раз на протяжении последних четырех лет искать спасения у доктора Плебанского. Итак, он не заплакал, но, растроганный таким великодушием, счел своим долгом ответить подобной же лояльностью. И сказал:

— Я должен вам объяснить, пан доцент, зачем мне нужно немного покоя, вы всегда были для меня как отец, поэтому у меня перед вами, как перед родным отцом, никаких тайн нет и быть не может, вы мне всегда дадите хороший совет, я знаю. Значит, дело такое, пан доцент, я все как следует продумал, я по целым дням только об этом и думал, и ночью тоже, когда проснусь и не могу заснуть, все думаю и думаю, нет, пан доцент, не бойтесь, меня это не волнует, я спокоен и думаю спокойно, нога у меня только немного дергается, но я знаю, что это пройдет, когда я вернусь домой и начну нормально жить с женой, да, да, я совершенно спокоен и поэтому, тщательно продумав свой вопрос, пришел к выводу, что у меня одно спасение — искать справедливости у людей, в божьей справедливости я ведь не сомневаюсь. Господь Бог не закроет передо мной врата рая, после того как я здесь, на земле, пережил такой ад, итак, в связи с моим делом, я знаю, пан доцент, ваше мнение по этому вопросу, но клянусь всем святым, счастьем моих детей, всем, что мне дорого, жизнью моих сыновей, чтобы им не пришлось страдать так, как мне, их отцу, я этого не выдумал, у меня есть неопровержимые доказательства, да, в чем-то я могу ошибаться, но в основном я понимаю правильно, итак, всесторонне продумав вопрос, я пришел к выводу, что должен сделать все возможное, чтобы доказать свою невиновность, чтобы перестали надо мной издеваться, как издеваются последние двенадцать лет, и чтобы справедливость восторжествовала, потому что эта обида не только меня одного касается. Я, пан доцент, всегда был и остаюсь существом общественным, и, когда меня так глубоко и несправедливо обижают, от этого страдает все общество, не так ли, пан доцент?

— Ну и что вы решили, пан Конечный? — спросил доктор Плебанский.

— Обратиться в самые высокие инстанции, пусть там, наверху, узнают про мою обиду, пусть все взвесят и изучат по своей гражданской совести и потом вынесут справедливое решение, ведь я верю, пан доцент, я убежден, что наверху ничего не знают о моем несчастье, эти дьяволы из контрразведки наверняка скрывают от них свои штучки, но я верю, пан доцент, что когда наверху узнают, то оттуда придет приказ о том, что я невиновен и чист, как слеза, и никто из моих заклятых врагов не посмеет больше надо мной издеваться, справедливость будет восстановлена, преследования прекратятся, правда восторжествует, я буду реабилитирован публично, смогу ходить с высоко поднятой головой и смело смотреть людям в глаза. Разве я не прав, пан доцент?

Плебанский в сжатой форме признал его правоту. Ободренный Конечный продолжал:

— Не будь я существом общественным, пан доцент, я бы доверился милости божьей, махнул бы рукой на все интриги и сказал: ищите, ищите, черти проклятые, все равно ничего не найдете, потому что я никогда, Бог свидетель, не изменял своему народу, ни с какой иностранной разведкой отродясь не сотрудничал, служил родине и народной власти, не щадя своего здоровья, работал, сколько хватало сил и умения. Но поскольку я существо общественное, то хочу добиться справедливости здесь, на земле, и поэтому взял на себя обязательство подробно описать всю свою жизнь, ничего не утаивая, рассказывая правду и одну только правду, чтобы потом, когда кончу, послать это заявление в высшие инстанции народной власти, пусть там узнают, что сделали с верным сыном народа, о решении я не беспокоюсь, знаю, что гражданин Первый секретарь по справедливости рассмотрит и рассудит мои муки. По этой причине я и осмелился вас просить, пан доцент, разрешить мне пользоваться комнатой психолога, я все это подробно опишу, а когда кончу, то перед тем как отправить гражданину Первому секретарю, дам вам прочесть, пан доцент, и буду вам благодарен за поправки, я не всегда в ладах с правописанием, теперь вот молодые все учатся, а мне не довелось…

Итак, в тот же день — был понедельник, погода стояла прекрасная, теплая, солнечная — ровно в три часа, когда часть пациентов самостоятельно или под присмотром кого-нибудь из персонала спускалась вниз, погулять в больничном саду, Конечный, взяв предварительно у дежурного врача ключ от комнаты психолога и сказав, уходя, что положено, отправился на третий этаж, захватив с собой орудия производства, а именно простую ученическую тетрадь и дешевую шариковую ручку, купленную в киоске во время утренней прогулки.

Очутившись в комнате психолога, Конечный первым делом запер дверь на ключ. Но тут же сообразил, что если кто-нибудь из врачей наведается сюда и найдет дверь запертой изнутри, то это может быть неправильно истолковано. Он повернул ключ в замке обратно и постоял с минуту, прислушиваясь, не поднимается ли кто по лестнице наверх; но никто не поднимался, стояла тишина, невообразимая тишина, он почувствовал себя в ней словно под колпаком и стоял несколько мгновений погруженный в нее, ошеломленный, почти что напуганный ее неподвижностью, инстинктивно сдерживая дыхание и проверяя,