Предисловие

Пожалуй, трудно найти пример, который бы лучше, чем Россия, подтверждал известное изречение "география — это судьба наций". Ее географическое положение срединной земли между Европой и Азией или "хартленда" Евразии на протяжении всего последнего тысячелетия оказывало мощное влияние на ее геополитическую эволюцию, внутреннее развитие и внешнюю политику.

Восприняв западную цивилизацию через христианство, культуру, формы государственности, Россия всегда оставалась самой отдаленной частью Европы и, всегда проявляя живейший интерес к европейским событиям и принимая в них активное участие, никогда не была по-настоящему интегрирована в ее экономическую и политическую жизнь. Еще в меньшей степени Россия стала частью Азии — и политически, и экономически, не говоря уже о культуре, хотя географически расширялась главным образом на восток, до далеких берегов Тихого океана, так что 80 % ее территорий расположены за Уралом. Всегда и во всех отношениях тяготевшая к Европе, Россия немало страдала от конфликтов и политических неурядиц, исходивших с европейского направления. И в свою очередь сама она нередко приносила нелегкие испытания менее крупным славянским нациям на западе и мусульманским народам на юге и юго-востоке.

Противоречивая и в высшей степени трагическая история России создала благоприятную почву для мифов, психологических комплексов, идеологических и политических заблуждений относительно специфики России, уникальности ее пути развития и своеобразной системы ценностей, особой миссии в мире, — всего, что являлось предметом бесконечных споров в России и за ее пределами в течение последних почти двухсот лет.

Эти дискуссии вполне естественно стали гораздо более острыми и политически ангажированными в последнее десятилетие, после краха Советского Союза и всей коммунистической системы. Вновь, как в конце XV века, в начале XVII и начале XX веков Россия находится в поиске своей новой экономической и политической системы, геополитического контура, идеологии и национальной идентичности, старается определить будущих противников и союзников за рубежом.

Данная статья ни в малейшей мере не претендует на то, чтобы стать последним словом в этом историческом споре, принимавшем то академический, то острополитический характер на протяжении двух веков. Автор не пытается охватить все историческое измерение или всю эволюцию России как нации. Его задача — затронуть лишь некоторые вопросы взаимодействия между внутренним развитием России и ее внешней политикой и стратегией безопасности, а также рассмотреть их влияние на некоторые проблемы современных отношений Москвы со своими ближайшими и отдаленными соседями. Вполне вероятно, что эта статья вызовет возражения, желание высказать другие точки зрения на данный предмет, и тем самым — хотелось бы надеяться — послужит развитию просвещенной дискуссии по столь серьезному вопросу.

Восточная часть Европы или западная оконечность Азии?

Интересно, что, может быть, впервые в новейшей истории существует удивительное единодушие среди наиболее консервативных и западных, и российских политиков относительно места России в мире и ее внешнеполитических устремлений. В частности, выдающийся политический деятель и мыслитель современности Генри Киссинджер пишет: "На всем протяжении своей драматической истории Россия маршировала под бой совсем иного барабана, чем остальной западный мир. У нее никогда не было независимой церкви; мимо нее прошли Реформация, Просвещение, эпоха великих географических открытий, современная рыночная экономика… Даже искренние реформаторы могут видеть в традиционном русском национализме объединяющую силу для достижения своих целей. А национализм в России исторически был миссионерским и имперским. Психологи могут спорить, было ли причиной этого глубоко укоренившееся ощущение опасности или врожденная агрессивность. Для жертв российской экспансии это различие чисто теоретическое. В России демократизация совсем не обязательно идет рука об руку со сдержанностью во внешней политике. Вот почему утверждение, что мир будет гарантирован в первую очередь внутренними российскими реформами, находит мало сторонников в Восточной Европе, Скандинавии или Китае, и почему Польша, Чешская Республика, Словакия и Венгрия так стремятся присоединиться к Атлантическому альянсу" [1].

С российской стороны вице-спикер Государственной Думы Сергей Бабурин, политик-интеллектуал нового поколения и один из видных сторонников жесткой линии, рассматривает эту тему под своим углом зрения: "Идея развития Русской земли и как территории и как государства определяла внешнюю и внутреннюю политику России на протяжении нескольких веков…Эта идея лежала в основе политической доктрины "Москва — третий Рим", была и остается стержнем современного русского национального самосознания…Рассматривая территорию как один из основных признаков любого государства, следует подчеркнуть, что трагедия 1991 года заключается не только в том, что некоторые внутренние административные границы стали государственными. Главное состоит в том, что страна Россия, носившая в ХХ в. имя Советский Союз, единый организм, единая культура, единая цивилизация оказались разорванными на несколько частей." [2]

В основе подобных взглядов лежит вера в то, что существуют некие качества, исконно присущие русскому национальному бытию, общественной организации и психологии, которые ощутимо детерминируют и ее внутренний строй и внешнюю политику, как бы ее ни называли: "империалистической экспансией" или "священной миссией". Эти качества воспринимаются как постоянные, у которых в Российской Империи, Советском Союзе или нынешней Российской Федерации менялись только идеологическая оболочка или политическое обоснование.

Утверждают, в частности, что западная свободная рыночная экономика, частная собственность и индивидуалистическая забота о собственных интересах как двигатели экономического процветания чужды россиянам, предпочитающим коллективный труд, общинную или государственную собственность (прежде всего на землю), более или менее равное распределение богатства с благотворительностью как средством сглаживания неравенства; что в противоположность западному материализму в России существует примат духовных ценностей, самопожертвование, достоинство в бедности, вечные поиски смысла жизни и нескончаемый спор со своей совестью, которые воспринимаются как более важные, чем экономическое благосостояние и немудреный душевный покой. Россия ассоциируется не с политическим плюрализмом, демократией, разделением властей, а с подавляющей властью государства, опирающегося на огромную военную мощь и возглавляемого авторитетным и мудрым владыкой, который руководствуется не законами, а совестью и разумом.

Предполагается, далее, что россияне, в отличие от гражданского общества, честной конкуренции и самоуправления Запада, живут общинной мудростью и согласием, препоручая осуществление своей воли высшим властям и извечно уповая на "строгого, но справедливого царя", которому прощается все (кроме мягкотелости) за огромную ответственность, которую он несет перед Россией и всем миром по реализации "русской идеи". Вместо того, чтобы прагматично приспосабливаться к несовершенству этого мира и максимально использовать предоставляемые им возможности для своего процветания, россияне верят в особую миссию человека и народа и беззаветный патриотизм, — будь то во имя мирового коммунизма или утверждения "русской идеи", — и эта высшая миссия оправдывает любые жертвы, самоотречение, забвение норм права и гуманизма ради ее осуществления. [3]

"Православие, самодержавие, народность" — традиционная триада так называемой "русской идеи". В царской России она прямо внедрялась на протяжении веков, в течение 70 лет XX столетия она опосредованно пронизывала советский коммунизм, и сегодня ее вновь используют для утверждения "особого пути" развития посткоммунистической России. Этот путь, надо полагать, должен принципиально отличаться от западных моделей рыночной экономики, демократии и идеологического плюрализма и который не допускает никакой интеграции в экономическую и политическую систему передовых стран мира. [4]

Рассуждения на эту тему политиков, государственных деятелей, философов и историков прошлого и настоящего можно приводить до бесконечности. Но достаточно процитировать еще одно высказывание относительно молодого и отнюдь не крайне консервативного, а вполне умеренного эксперта — Сергея Кортунова. То, что он профессионал "призыва нового политического мышления" конца 80-х годов и занимает пост в нынешней президентской администрации, — говорит о многом в части эволюции взглядов новой российской политической элиты за последние годы. "К концу XIX века Россия вобрала в себя всех желающих объединиться под своей эгидой и оставалась всегда открытой для того, чтобы принять другие малые и большие народы и этносы, — пишет он. — Она никогда не объединяла их насильственным путем. Более того, и в XIX, и в XX веках она фактически превратилась в донора для целых субконтинентов. При этом русская душа всегда оставалась свободной. Она избежала порабощения всякого рода догматизмом или утилитаризмом. Этой душе всегда оставались доступны образы, накопленные всеми предшествующими поколениями, а также долгосрочные видения дальнейшего развития цивилизации…Она демонстрировала тем самым единство души человечества, являла собой как бы прообраз этой единой души". [5]

Суть "русской идеи" и ее внешнеполитическая проекция отчетливо выражены в приведенных выше рассуждениях о русском национальном характере (кстати в них, к сожалению, почти не оставлено хороших черт характера на долю других народов мира). Это в основе своей — идея власти России над другими славянскими и неславянскими этносами, в той или иной мере входившими в "естественные границы" поздней Российской Империи и Советского Союза, а также ее политического доминирования над "внешней оболочкой" этого ядра — непосредственно прилегающими зонами Восточной и Центральной Европы, Малой и Южной Азии, Монголии и Дальнего Востока.