Рихард Вагнер

Еврейство в музыке

«Настанет день, когда для всех народов, среди которых живут жиды, вопрос об их поголовном изгнании станет вопросом жизни или смерти, здоровья или хронической болезни, мирного жития или вечной социальной лихорадки».

Недавно в Новом Музыкальном Журнале (1) был поднят вопрос «о еврейском художественном вкусе», тотчас же по этому поводу возникли разногласия. Защита и оспаривание еврейского художественного вкуса вызвали горячий спор.

Мне же кажется, что в этом споре, прежде всего, следует иметь в виду одно принципиально важное обстоятельство, которое, к сожалению, до сего дня либо умалчивалось критикой, либо обсуждалось в пылу излишнего возбуждения.

А, между тем, задача критики, в данном случае, была бы особенно благодарна, так как, не унижаясь до обсуждения ею же измышленного и не извращая тем своего существа, она должна была обращаться исключительно к области фактов несомненных и ясно заметных.

К числу таких — весьма значительных, в интересующем нас вопросе, фактов следует отнести, прежде всего, глубокое, внутреннее нерасположение ко всему еврейскому, которое всем нам знакомо, и, присущее всему народу, постоянно и ярко обнаруживается.

Впрочем, мы желаем здесь объяснить эту глубокую антипатию народа только по отношению к еврейству в искусстве, а именно, — в музыке.

Мы обойдем молчанием и область религии, и область политики.

В религии евреи — давно уже для нас закоренелые враги, недостойные, впрочем, даже ненависти…

А в чистой политике… мы, хотя и не приходили с ними в столкновение, но всегда готовы предоставить им основание нового Царства в Иерусалиме.

Да, нам остаётся только весьма сожалеть о том, что граф Ротшильд весьма остроумно отказался от чести быть королём евреев и предпочёл сделаться «евреем королей».

Но, когда политика сделалась у нас достоянием общества, идеалистам казалось, что особое правовое положение евреев взывает к человеческой справедливости.

Поддерживался же этот взгляд тем обстоятельством, что у нас самих появилось стремление к социальному освобождению.

Здесь именно и следует искать корень нашей борьбы за еврейскую эмансипацию, так как, во время этой борьбы, мы неизменно оставались борцами за отвлечённый принцип, за идею, а не за конкретный случай еврейского освобождения.

Это произошло потому, что весь наш либерализм оказался только игрою недальновидного ума, так как мы взялись за освобождение народа, не зная его, и, естественно, чуждаясь какого бы то ни было сближения с ним.

Точно также и наше усердие в отстаивании еврейского равноправия вытекало только из общего идеалистического подъёма, но далеко не из чувства симпатии к евреям.

Сколько бы ни говорилось хороших слов о справедливой необходимости еврейского равноправия, при реальном столкновении с евреями, мы не переставали чувствовать, по отношению к ним, самую искреннюю антипатию.

В этой инстинктивной антипатии к евреям мы наталкиваемся на обстоятельство, которое необходимо выяснить, так как оно и должно будет привести нас к нашей цели.

Нельзя не заметить того, что отрицательное, отталкивающее впечатление, которое производят на нас евреи, гораздо естественнее и глубоко сильнее нашего сознательного стремления избавиться от этого не гуманистического настроения.

И мы только сами себя обманываем (в данном случае, вполне сознательно), когда, в порыве прекраснодушия, напрасно хотим убедить себя и других в том, что то естественное чувство, какое вызывают в нас евреи, должно отличаться особенной гуманностью, нравственностью.

Впрочем, в последнее время мы, кажется, приходим к тому здравому убеждению, что правильнее было бы освободить себя от давления этого самообмана и совершенно трезво рассмотреть предмет нашей насильственной «симпатии».

Когда же мы, вопреки сентиментальным заблуждениям, разумно составим себе понятие о том, каковы должны быть наши отношения к еврейству и каковы они теперь, то мы, к нашему удивлению, ясно увидим, что, во время нашей борьбы за еврейское равноправие, мы жалко висели в воздухе и храбро сражались с облаками.

А прекрасная, далёкая от наших еврействующих идеалистов область реально существующего, обратила на себя внимание тех, кого, хотя и забавляли наши смешные воздушные прыжки, но не настолько, чтобы удержаться от захвата этой, поистине прекрасной области или чтобы уступить хоть часть её нам, в вознаграждение за нашу идеалистическую эквилибристику.

Именно таким образом, как будто бы совершенно незаметно, «кредитор королей» сделался королём кредиторов, и ходатайства этого короля о еврейском равноправии кажутся нам только наивными, так как справедливее и скорее теперь уже нам самим нужно добиваться равноправия, по отношению к евреям.

Настоящее положение вещей этого мира таково, что евреи — более, чем уравнены в правах.

Они — господствуют и будут господствовать, пока за деньгами сохранится сила, перед которой бессильны все наши стремления и дела.

Не нуждается в объяснении, что эту неодолимую силу в руки сынов Израиля дали их исторические бедствия и разбойническая грубость христианско-германских властителей (2).

Относительно влияния евреев на изящные искусства, прежде всего, следует указать на то, что современное искусство достигло в своём развитии такой степени полноты, что дальнейшее его развитие возможно только при создании для него новых основ.

Этим обстоятельством и воспользовались евреи для того, чтобы руководить художественной критикой и захватить искусство в свои проворные руки. На этом, впрочем, остановимся более внимательно.

Весь тот труд, который сильным и богатым людям римского и средневекового времени приносил закрепощённый человек, сам переживая стесне-ния и бедствия — всё это, в наши дни, еврей перевёл на деньги.

В самом деле, кто рассмотрит на бумажках, с виду невинных, что они обагрены кровью бесчисленных рабов?

И всё то, что герои искусства, с бесконечными усилиями, пожравшими не только их энергию, но и саму жизнь, отвоевали от враждебных искусству тёмных сил за два злосчастных тысячелетия, — всё это евреи обратили в предмет торговли художественными произведениями.

Кто увидит в гармонических чертах художественных произведений то, что они создавались тяжёлым и священным трудом гения в продолжение двух тысячелетий?

А то обстоятельство, что всё новое искусство приняло еврейский оттенок, слишком бросается в глаза и выдаёт себя чувству, чтобы это надо было утверждать.

Поэтому, мы избавлены от необходимости заходить особенно далеко и нам не нужно углубляться в историю искусств, чтобы доказать очевидный факт.

Достаточно того, что мы в недоумении остановились перед неизбежной необходимостью освободить искусство от еврейского гнетущего влияния.

Нам нужны силы, и этих сил мы не найдём, если остановимся только на исследовании самого явления в его теоретическом определении.

Для этой цели гораздо лучше обратиться к своему же настроению, к своим невольным чувствам.

В том отталкивающем нас от евреев непобеждаемом чувстве — пора сознаться в нём откровенно — мы найдём разъяснение того, что именно отвращает нас в еврействе. Тогда мы будем знать, наконец, с чем мы должны бороться.

Тогда же только мы и сумеем надеяться, что прогоним с поля враждебного нам демона, укрепившегося под надёжным прикрытием непроницаемой полутьмы, которую мы, добродушные гуманисты, сами на него набросили, чтобы сделать его вид менее противным.

Еврей, который имеет одного Бога и только для себя, прежде всего, в каждодневной жизни бросается нам в глаза своим наружным видом.

Этот особенный вид — неотъемлемая принадлежность еврея, среди народа какой бы европейской национальности он ни вращался — для всех национальностей представляет черты неприятно-чуждые.

Мы невольно не желаем иметь ничего общего с человеком, имеющим такой вид. До сих пор это должно было считаться несчастьем для евреев.

Теперь же, как мы видим, они чувствуют себя прекрасно со своим несчастьем. Судя же по еврейским успехам, их различия от нас обратились, как бы, в отличия.

Не касаясь того морального воздействия, какое оказывает на нас эта, сама по себе, неприятная игра природы, мы в интересующем нас вопросе должны обратить внимание на ту еврейскую внешность, которая никогда не может быть предметом чистого изобразительного искусства.

Когда же в искусстве желают представить еврея, то черпают образы из области фантазии, мудро облагораживая или совсем пропуская всё то, что в обыкновенной жизни конкретно характеризует еврейский вид.

Никогда же еврей не приблудится и на театральную сцену. Исключения из этого, по числу и своим особенностям таковы, что они лишь подтверждают общее правило.

Мы не можем представить себе какую-нибудь драматическую сцену античного или современного характера, в которой роль играл бы еврей, чтобы до смешного не почувствовать несоответствия такого представления (3).

А это — очень важно: человека, наружность которого мы должны считать неспособной к передаче изящного, мы должны признать вообще неспособным к артистическим проявлениям его существа.

Однако, для разрешения вопроса о влиянии евреев на музыку, необходимо, главным образом, обратить внимание на язык евреев и на то впечатление, которое производит на нас еврейская речь.

Евреи говорят языком той нации, среди которой они живут, но говорят, как иностранцы.