Михаил Арцыбашев
Злодеи
I
Рано-рано утром, еще до рассвета, в квартире все поднялись и зажгли огни. За окнами еще стояла синяя ночная мгла, но она уже была тронута сероватым оттенком приближающегося утра. Было холодно, все тело пробирало мелкой дрожью, глаза резало, и было чувство глубокого несчастия, какое всегда испытывает насильно разбуженный человек.
В столовой приготовляли кофе, и пока мистер Френч старательно, вздрагивая от прикосновения твердых холодных воротничков крахмальной рубахи, застегивал тугие запонки, там слышались сдержанные озабоченные голоса и резкий звон, посуды.
— Томми, кофе готов… уже пять часов, — робко позвала Френча его жена, и ее молодой голос показался каким-то особенным.
Френч чувствовал, как будто что-то давит ему под ложечку, отчего трудно дышать и нервы раздражаются.
— Да, сейчас, — сердито, напрасно стараясь сдержать свое раздражение, отозвался он, одернул черный сюртук, в котором его бритая фигура с крутым характерным подбородком казалась такой представительной и интеллигентной, и вышел в столовую.
Жена робко взглянула ему навстречу и сейчас же отвернулась, представившись, что занята кофе. И то несколько самодовольно-горделивое чувство, которое вчера и позавчера испытывал Френч, сообщая знакомым и жене, что он, Френч, будет присутствовать при казни, опять пробудилось в нем. Ему казалось, что в нем самом есть что-то особенное, сильное, неуклонное, как само правосудие. Несомненно, что он чувствовал себя до известной степени героем. Слабой женщине, жене его, было, конечно, страшно, но он, Френч, был выше этого, сознавая, что исполняет огромный общественный долг.
Но странно, что, несмотря на это непоколебимое сознание, как будто не оттого, что в столовой было холодно (хотя несомненно, что холодно было), все тело не переставало дрожать мелкой неприятной внутренней дрожью, и Френч никак не мог совладать с нею.
Пока он, не ощущая вкуса, пил кофе, стараясь делать это совершенно так же, как и всегда, жена молчала и упорно смотрела в сторону. Ее молодое и красивое лицо было бледно, как будто ей нездоровилось.
— Ну, пора… — сказал Френч, посмотрев на часы, и встал.
И у нее одновременно что-то упало внутри, но оба притворились спокойными. Только уже в передней, когда Френч искал калоши, жена робко сказала:
— Томми, а ты не можешь разве заболеть?..
Острое раздражение вдруг вспыхнуло во Френче, точно она упрямо и незаслуженно оскорбляла его.
— Чего ради!.. Мне это совершенно не нужно! — высоко поднимая брови и нервно пожимая плечами, возразил Френч.
— Все-таки тяжело… ты расстроишься… — еще неувереннее пробормотала жена.
Все кипело в груди Френча. Ему вдруг захотелось закричать, даже ударить ее. Но он сам не знал, почему это, и сдержался.
— Понятно, не легко… Но если бы все так рассуждали, то для злодеев и убийц ничего не было бы лучше!.. Что-нибудь одно: или мы граждане, оберегающие общественную безопасность, или нет!..
Он сказал еще несколько фраз в этом смысле и, пока говорил, почувствовал, что его как-то облегчает.
«В самом деле, — подумал он, точно это первый раз пришло ему в голову. — Я исполняю долг!»
И в нем опять пробудилось сознание себя героем, самоотверженно и мужественно исполняющим этот печальный долг.
Жена смотрела ему в глаза и кивала головой, как бы соглашаясь, но это было только потому, что она ничего не могла возразить.
— В самом деле долг, что ж делать! — успокаивала она себя и тяжело вздохнула.
Уже в дверях она вспомнила о билетах на утренний спектакль в большой опере и робко заметила:
— Томми, не послать ли билеты обратно?..
— С какой стати… что ж… напротив, все-таки…
— И то правда, ты немного рассеешься… — согласилась жена, и обоим почему-то стало легко.
Она затворила за ним дверь и вернулась назад, тоскливо хрустя пальцами.
II
На дворе уже явственно обозначался рассвет; Небо посерело, и с него сыпалась невидимая сырость. Тротуары, столбы, трамвай, стены и вывески были мокры. Жизнь уже началась. Люди, озябшие и невыспавшиеся, виднелись повсюду, торопливо стремясь по панелям, наполняя дребезжащие вагоны воздушного трамвая, омнибусы и открывшиеся уже магазины.
Френч занял место в вагоне, и мимо замелькали еще закрытые и почти сплошь темные окна. Многие спали, и большой город, несмотря на обычную утреннюю суету, гудки фабрик, гул трамвая и хриплые голоса, казался наполовину вымершим.
Против Френча сидели несколько блузников, хорошенькая барышня с заспанными серыми глазами и два молодых человека.
Только теперь Френч почувствовал, что тяжелое ощущение неотоспанной усталости совсем соскочило с него. Он принял бодрый и в то же время непреклонно уверенный вид и холодно посмотрел на хорошенькую женщину и блузников. Они не подозревали, что перед ними сидит один из двенадцати присяжных, во имя закона и общественного блага обязанных присутствовать при казни того самого злодея, о зверском преступлении которого говорил весь город. И опять Френчу показалось, что в нем есть что-то особенное, придающее ему мрачное величие.
«Как бы они глядели на него, Френча, если бы знали…» — приблизительно так мелькнули у него мысли. И ему представилось, как взволнованно, интересно и красиво будет описывать он потом ужасные подробности казни и свои чувства.
В то же время присутствие хорошенькой молодой женщины было ему интересно и приятно и возбуждало другие, мужские, чувства. И искоса посматривая то в ее сонные глаза, говорившие о только что оставленной, измятой, пахнущей женщиной постели, то на ее бюст, круглившийся под жакеткой, то на завитки белокурых волос, Френч как бы забыл о том, куда и зачем он едет. Но это только так казалось, на самом деле он помнил все, но это уже не имело прежнего тяжелого, до тошноты гнетущего оттенка, а, сплетаясь с близостью женщины, придавало его мужскому чувству горделивое сознание, что он мог бы заинтересовать ее, если бы захотел: ведь как-никак, а он — герой, он будет присутствовать при смертной казни злодея, и присутствовать мужественно, с непоколебимым сознанием долга.
Вагон остановился. Что-то неприятно вздрогнуло в груди и опять стеснило дыхание. Френч должен был сделать усилие, чтобы встать. Хотелось проехать дальше, хоть на минуту оттянуть приближение чего-то ужасного. Но он встал и, взглянув последний раз в сонные серые глаза, вышел на мокрую, окруженную серой утренней мглой площадку станции.
III
— Без пяти шесть… пора… — сказал прокурор и встал.
И кто медленнее, кто быстрее встали все двенадцать присяжных, врач и полицейский чиновник. Лица сплошь были бледны и серьезны, но черные сюртуки и блестящие цилиндры, венчавшие бритые физиономии, придавали всему вид торжественный и спокойный.
Так же торжественно и спокойно держа голову, Френч, третьим по счету, двинулся за прокурором.
В коридорах тюрьмы было пусто, и шаги пятнадцати человек отдавались под сводом гулко и отчетливо, точно ритмически сыпалась какая-то дробь.
В зале, где должна была произойти казнь, было уже совсем светло. Большие окна, хотя и переплетенные решетками, бросали на холодный пол серый утренний свет, и в комнате казалось холодно и неуютно. По стенам, аккуратно выкрашенным в серый цвет, стояли в ряд черные стулья, и они прежде всего почему-то бросились в глаза Френчу.
Только заняв свое место, третье от края, Френч оглядел зал. Он чувствовал, что его снова начинает бить дрожь, и все усилия направил к тому, чтобы не показать этого.
Посреди зала стояло кресло, похожее на обыкновенную качалку, но белые ремни, висевшие со всех сторон, на ручках, на спинке и на ножках, какая-то металлическая подставка для головы и стеклянные концы ножек, плотно уставленных на стеклянном же матово-белом плато, придавали этой качалке какой-то больничный вид, точно это было приспособление для операции. Именно это сравнение пришло в голову Френчу.
— Что ж… это и есть операция… удаление пораженного гангреной члена общества! — сказал он себе.
Вдруг дверь распахнулась, и внезапно послышались приближающиеся шаги как будто целой массы людей. Все встали, и Френч не мог отдать себе отчета почему? — нужно ли было встать или просто нельзя было сидеть.
Одну секунду, показавшуюся бесконечно долгой и мучительной, четырехугольник двери в полутемный коридор оставался пустым, но в следующую минуту, мерно шагая, вступили в зал два полисмена и тотчас стали по обе стороны двери. А за ними показался «он»…
Все взгляды устремились на него; если бы вместо человека это оказалось бы самым невероятно фантастическим существом, никто не удивился бы.
Это был молодой человек, очень большого роста, казавшийся еще больше оттого, что он был в одном белье, а вокруг были люди в черных сюртуках.
С этого момента Френч уже не мог отвести от него глаз. Острое, непреодолимое любопытство приковало его к этому молодому, довольно простому, рыжеватому лицу. Ему было мучительно неловко смотреть, но в то же время не было сил оторваться ни на миг и казалось совершенно невозможным пропустить хотя бы одно выражение на этом лице, которое вот живо, а сейчас будет мертво.
Преступник вошел бодро, крупными шагами, исподлобья глядя вперед. В самых дверях он на секунду как бы замялся.
«Вот, вот…» — с замиранием сердца и жгучим любопытным желанием, чтобы это было именно «вот», пронеслось в голове Френча.
Но преступник справился и шагнул в зал. На мгновение он скользнул каким-то странным, как бы ожидающим и ищущим взглядом по лицам присяжных. И когда взгляд его встретился с глазами Френча, тому показалось, что в маленьких глазах преступника мелькнуло что-то особенное. В это мгновение Френч вспомнил, что ведь и он подал голос за смертную казнь, и взгляд его, не выдержав взгляда преступника, быстро опустился. Холод прошел по всему телу.
