Валерий Алексеев

Три юных пажа

Повесть

1

Субботним вечером в середине апреля молодой бородач Борис Лутовкин стоял у окна своей двухкомнатной квартиры на первом этаже серокирпичного дома и ждал прихода людей. Широким лбом прислонившись к стеклу, Лутовкин разглядывал бледное небо, белые стены панельных пятиэтажек, свалявшиеся в серый войлок газоны, за которыми простиралась прямая циклопически широкая улица. Словом «местожительство» исчерпывалось всё своеобразие этого поспешно застроенного пустыря, но Лутовкин не мог так, естественно, думать: здесь он вырос, и всё это выросло вместе с ним. Голые ветки рябин и боярышника буквально стучались в его окно. Яблони бывшего деревенского сада, уцелевшие между домами, стояли как каменные. Вдали собирался дождь.

Юная жена Лутовкина Надежда уехала на субботу-воскресенье к матери, отношения с которой у Лутовкина пока еще не сложились: он никак не мог назвать ее мамой, более того — даже мамой Надежды эта женщина ему не казалась, и он втайне дивился их немыслимому родству. И в предвидении долгого вечера Лутовкин позвонил своему школьному товарищу Олегу Никифорову, чтобы тот приезжал к нему с девушкой, а та пускай прихватит с собою какую-нибудь подругу: потанцевать, повеселиться, то-сё. Желательно без чумы двадцатого века.

Такого рода предложения Олегу были не в новинку. Олег ютился у родителей и проявлял немало изобретательности, организуя свою личную жизнь. Лутовкину повезло больше: его старики построили себе однокомнатную кооперативную, оставив государственную молодым. Но это произошло совсем недавно, полгода назад. По сути дела, впервые в жизни Лутовкин оказался хозяином совершенно свободной квартиры — и распорядился этим так, как считал возможным.

«Распорядился, как считал возможным» — слова не совсем точные: собственно, и считать-то ничего не пришлось. Едва Надежда уехала, ноги сами привели Лутовкина к телефону, палец сам набрал нужный номер, и Олег моментально откликнулся, как будто только того и ждал: «Модель два — четыре? И бутылка партейной? Всегда готов!»

Лутовкин находился в радостном, почти что праздничном состоянии. Угрызений совести не испытывал, поскольку был слишком поглощен новизною возникающих обстоятельств. Какой-то внутренний диалог в нем, разумеется, шел, но сводился к отрывочным репликам: «Да бросьте вы… с меня не убудет… вся молодость искалечена… инвалид детства». Впрочем, и диалогом-то это нельзя было назвать, потому что внутренний оппонент помалкивал.

Приготовления в данном случае были, конечно же, неуместны. Лутовкин ограничился тем, что убрал все бросающиеся в глаза фотографии, сучки, корешки и прочие дары природы, которые они с Надеждой собирали осенью в Подмосковье. Подсознательно он стремился стереть все индивидуальные черты своего быта, создать впечатление ничейного пространства, наподобие явочной квартиры резидента иностранной разведки или кооперативного дома свиданий, — но отчета себе в этом не отдавал. Спроси он себя — сам удивился бы, зачем выносит красивую вазу на кухню, а веничек багульника ставит в бутылку из-под кефира. Багульник, кстати, указывал на известную тонкость его душевного склада: цветы здесь были бы не к месту, а без цветов — нехорошо.

При этом Лутовкин меланхолично напевал:

— Если б я, к примеру, птенчиком по небу летал, я бы тогда бы сильно трепетал. Но уж не для леса и уж, конечно, не для речки, всё для вас, Борис Андреевич, для своей скотинки, для своей овечки. Ляй-ля-ляй-ляй…

Лутовкин был вполне устоявшимся человеком. Работал старшим техником в лаборатории оптической связи и имел дело с квантовыми генераторами, о которых вправе был говорить «эти чертовы лазари». Обращению с ответственной техникой его научили в армии, затем в вечернем институте к навыку прибавилось еще и понимание сути. Институт дорожил Лутовкиным и обещал ему преподавательскую ставку, которую Лутовкин ценил не слишком высоко (нашли чем заманивать, десять долларов в месяц), однако в открытую не отвергал. Работала там на кафедре лаборанткой Надежда, молоденькая, круглолицая, потрепанные «старпрепы» изображали вокруг нее пляс мотыльков. При встречах с Лутовкиным на ясном личике Надежды появлялась тень то ли пренебрежения, то ли досады. Так молодые хозяйки смотрят на суповой набор, из которого ничего не сварить. «А жить как-то надо», — глядя на нее, думал Лутовкин. Для брака в наше спидоносное время такого резона вполне достаточно. В один прекрасный день Лутовкин с юмором объяснился, и его предложение было принято всерьез. Вот так полгода назад Лутовкин стал семейным человеком.

Покончив с уборкой, Лутовкин сменил рубаху: надел нарядную, ярко-желтую, приятно обтягивающую его небогатые мышцы.

Теперь надо было выпить для тонуса: так делают многие перед приходом людей. Лутовкину же это было особенно необходимо. Пьют по-разному: устало, лихо, истово, деловито. Лутовкин пил с юмором. Подвыпив, он становился добродушным, деятельным, веселым и тотчас же начинал озираться в поисках средств, чтоб начудить. Чудить Лутовкин любил, и все его чудачества под хмельком удавались. Вот почему в любом застолье Лутовкин был нужным человеком. Другие, захмелев, ярились, задирали друг друга либо, что еще хуже, начинали качать правоту. Которые еще плакали, которые хвастались физической мощью. Один только Лутовкин никому ничего не доказывал, он был неистощим на выдумки — от доброты своей, от искреннего желания насмешить. Стремления же напиться у него не было, он и не напивался.

Лутовкин достал из серванта початую бутылку коньяка, налил рюмку, отведал, почмокал толстыми губами.

— Глупый пингвин, — сказал он вслух, — глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах. Глупый пингвин? Ну, допустим. Прячет тело? Это ново, это даже детективно. Чьё же тело прячет пингвин глупый жирное в утесах? Ах, своё. Тогда понятно: нет состава преступленья. Никого он не зарезал, никого он не ограбил, ну а если прячет тело — то не ваше это дело.

Закончив монолог и тем самым подведя черту под внутренним спором, Лутовкин лихо опрокинул рюмку. Затем встал, сказал «бырр», передернул плечами и, подойдя к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. В таком положении мы его и застали.

Однако долго пребывать в неподвижности Лутовкин не мог. Оставив на стекле мутноватый отпечаток, он с живостью метнулся к комоду, достал из ящика ножницы, подошел к зеркалу и с высокомерным видом принялся подстригать бороду. Высокомерие шло не от свойства натуры (в принципе Лутовкин был очень прост), а от выставленного вперед подбородка.

Но тут рука его замерла с ножницами на весу: послышался звонок, не телефонный, а дверной, музыкальный. Лутовкин сам его поставил, сделавшись ответственным квартиросъемщиком, и отрегулировал по вкусу: звонок издавал гудение зуммера, а затем раздавалось «тилинь-дилинь». Чтобы добиться непрерывного чистого звона, нужно было нажать кнопку определенным образом, но об этом знали лишь сам Лутовкин и, конечно, Надежда.

Встревожившись, Лутовкин взглянул на часы: для гостей было еще рановато. Олег, правда, жил неподалеку, но он еще должен был достать выпивку, а девушкам вообще предстояло ехать через весь город. Как бы то ни было, сиплый звонок повторился. И, переставив коньяк на пол, за кресло, Лутовкин пошел открывать.

2

Вернулся он в сопровождении низкорослого человечка. Скорее, впрочем, не в сопровождении, наоборот: гость шел впереди, а хозяин, угрюмо ссутулившись, плелся сзади.

Гость бросил на диван задубенелый от старости плащ, решительно выдвинул стул и сел с таким счастливым вздохом, как будто после долгих странствий вернулся к себе домой. Ботинки он снял при входе, брюки почти до колен были забрызганы грязью, а выцветший темный тканевый плащ свидетельствовал одновременно о бережливости и о пренебрежении к одежде вообще.

— Весна-то какая! — сказал он, повернув к Лутовкину лицо, которое можно было бы даже назвать симпатичным, если бы его не портили совершенно старообразные, круглые в черной оправе, очки. — Теплынь невероятная, голова кругом идет.

Лутовкин не ответил. Он постоял у дверей, потом скрестил на груди руки, потом сунул руки в карманы, потом сел на диван.

Случилось непредвиденное: явился Сева Корнеев, еще один школьный товарищ, давно и нежно любимый здесь человек, которого Лутовкин рад был принять в любое время дня и ночи, но, естественно, не сегодня. Сегодня и остренький носик Севы, и маленькая лысинка в чернявых его волосах, и ноги в черных носках — всё вызывало у Лутовкина раздражение. Пожалуй, особенно ноги: попробуй останови человека в прихожей, когда он тут же, у порога, начинает разуваться.

— Что с тобой, старичок? — ласково спросил Сева.

— А что такое? — с усилием, как бы издалека, отозвался Лутовкин.

— Говори громче! — весело крикнул Сева. — Ты же знаешь, в апреле я совершенно глохну.

Скрипнув зубами, Лутовкин ничего не ответил. Прогнать Севу он не мог. Сева принадлежал к тем простодушным людям, которые совершенно не понимают игры обстоятельств, не любят ее и боятся. Сказать ему правду про обстоятельства было все равно что пнуть ногой.

— А Надя где? — спросил Сева.

Лутовкин вяло объяснил.

— Понятно

Они дружили давно и знали друг о друге практически все, Лутовкин, Корнеев, Никифоров. В школьные годы это была супертайная организация «ЛУКОН», у которой имелась даже своя резиновая печать, на ней был вырезан трехглавый дракон. Тогда Лутовкин мечтал о солидной научной работе с телохранителями, двойниками, персональным шофером и засекреченной дачей. Олегу от жизни нужны были деньги, много денег. И женщины, тоже много. А Севе Корнееву требовалась одна лишь вселенская слава, причем он соглашался и на посмертную. Жизнь выправила эти наметки с присущим ей стихийным юмором. Время засекреченных дач отошло, деньги потеряли заключенный в них смысл, слава стала чем-то постыдным… к тому же, по убеждению Лутовкина, Сева искал славы где-то не там: победовавши учителем и корректором, он работал в литературном музее, а сколько славы это приносит — догадаться нетрудно. Правда, в свободное время Сева писал книгу. Именно поэтому его сегодняшний приход застал Лутовкина врасплох: по субботам-воскресеньям Сева обычно работал в читальном зале. Нет, не работал, а