Джованни Боккаччо

Амето

Комедия флорентийских нимф

Здесь начинается комедия флорентийских нимф

I

Разнообразные события, необычайные превратности жизни, изменчивые милости фортуны постоянно вносят тревогу и томление в души живущих: оттого-то одним отрадны рассказы о кровопролитных битвах, другим – о честолюбивых победах, третьим – о мудром заключении мира, а четвертым – о любовных делах. Одни – таких много – с охотой слушают о тяготах и бедствиях Кира, Персея[1], Креза[2] и прочих; ведь если знаешь, что не тебе первому и единственному пришлось худо, легче сносишь собственные невзгоды. Другие, удачливые в стяжании благ, горделиво тешат ум рассказами о великих подвигах Ксеркса[3], богатствах Дария[4], щедрости Александра[5], счастливом возвышении Цезаря и, точно для того, чтобы потом рухнуть с большей высоты, постоянно устремляют помыслы к высокому, избегая смиренного. А третьи, раненные двоевидным сыном Венеры, обретают утешение или отраду в любовных историях древности – в который раз с вожделеющим сердцем похищают Елену, разжигают любовью Дидону, оплакивают Гипсипилу и замышляют обмануть Медею.

Но павший не подымется, найдя товарищей по несчастью; время, как ни медли, не остановится; взнесенный фортуной не удержит своего счастья, цепляясь памятью за чужое; и только читая о прошлой любви, с тем большей охотой разжигаешься новой любовью: вот почему я, с должным почтением служа Амуру, и никому более, воедино собрал здесь разрозненные усилия, в надежде, что, обдумав мой труд, никто не станет хулить восхваляемого мною. Сострадательный сын Цитереи[6], в ее водах закаляющий стрелы, извлекает из жаркой груди людей вздохи иные, нежели Рамнузия[7]: те вздохи вызваны злополучной долей, эти надеждой на желанную радость; те свидетельствуют о постылой холодности, эти о любовном жаре. Амур – наставник и учитель жизни, он изгоняет из сердец легкомыслие, низость, жестокость и алчность и бдительно заботится о том, чтобы его подданные были деятельны, великодушны, щедры и украшены любезностью; всех, кто служит ему верой и правдой, он приводит к радостному концу, осияв лучами своей звезды, и вознесенные им не боятся крушений.

Много похвал сведя воедино, скажем, что силой его удерживается в движении небо, его вечным законом направляются звезды, а в живущих укрепляется воля к добрым делам. О любви с охотой слушал бы Крез в огне, Кир в крови, Кодр[8] в бедности, а Эдип в вечном мраке[9]. И Марс, внимая любовным историям, сложил бы оружие или, если надо, пустил в ход с большим рвением; Паллада и та, слушая о проделках Амура, порой так смягчается душою, что прерывает излюбленные занятия; и мощная Минерва укрощается, слушая о любви; и холодная Диана теплеет, и Аполлон пламеннее шлет стрелы. Что же еще? Сатиры, нимфы, дриады, наяды и прочие полубоги, служа Амуру, обретают благообразие, – словом, его дела всем по душе. Найдется ли здравый умом человек, который ради иной заботы откажется служить под началом такого вождя? Нет, конечно, а если найдется, то уж, верно, это буду не я. А раз я ему служу, как я и делаю в угоду своей душе ради дамы, прекраснее коей не создала ни мудрая природа, ни изощреннейшее искусство, то мне пристало воспеть не триумфы Марса, и не разнузданность Вакха, и не изобилье Цереры, а победы моего властелина. Ими полнится земля и небо; счесть их труднее, чем звезды или морской песок.

Поэтому голосом, подобающим моему скромному состоянию, не боясь упреков, не как поэт, но как влюбленный, воспою я свою даму. И, обойдя молчаньем то время – как будто его не бывало, – когда Любовь, может быть несправедливо, казалась мне мученьем, – чтобы одарить надеждой тех, кому она мученье теперь, и возрадовать тех, кто счастливо владеет сим благом, – я на свой лад расскажу о сокровищах, какие мне, недостойному, были явлены на земле. И да внемлют мне любящие, до прочих мне нет дела, пусть предаются своим заботам.

II

Орфея встарь подвигнувшая силасойти за Эвридикою в Аиджеланную подругу возвратилатому, кто улестил угрюмый Дитсвоей кифары сладостным звучаньем;святая сила мне теперь велит,исполнившись и дерзостью и тщаньем,твой, Цитерея, восхвалить завети твой чертог прославить величаньем.Во имя Неба, где среди планетсияешь ты, прекраснее стократно,чем та, которой Феб[10] дарует свет;и ради Марса, чья беда понятна,и бедного Энея, и того,кто всех тебе милее[11], вероятно, —от Мирры получила ты его;и в честь огня святого, чей служитель,пою причину пыла моего,когда твоя счастливая обительза Солнцем, где живет могучий бык,[12]Европы легковерной похититель,ты позаботься, чтобы я постигс достойной силой сил твоих истоки,и сообразный чувству дай язык,который бы достигнул подоплекии описал божественность твою,дающую столь дивные уроки.Еще Эроту славу воздаюи стрелы золотые и победунад Аполлоном радостно пою;прошу его, счастливца-непоседу,я ради нимф (но вряд ли хоть однатакому приглянулась сердцеедуили в любовный список внесена),молю его и нощно я и деннов моем убавить сердце пламенаот пылких стрел – иначе непременнозажженный ими сладостный недугменя дотла испепелит мгновенно.Пускай уж лучше повествует дух,не побежденный страхом и свободный,то, чем пленились и глаза и слух.А ты, что красотою благороднойнежна, ясна, прелестна и славна,благая донна, светоч путеводный,кому душа верна и предананастолько, что не мыслит о наградеи счастьем среди мук упоена,моли богов – твоих молений радивсе ниспослать готовы небеса;но ты проси не о земной усладе,а чтобы тот, кому твоя красаогнем неутолимым сердце гложет,твои сумел восславить чудеса.Ужели кто из олимпийцев можетбожественной такой не внять мольбе?Любой бессмертный тотчас же предложитсреди бессмертных место и тебе,и ты тогда из горнего чертогако мне склонись и призови к себе;хоть значу я не очень-то и много,но без тебя мне и надежды нет;пребудь со мной, опора и подмога,подай мне благодетельный совет,а я, руководим твоим указом,прославлюсь между тем на целый свет.Ты видишь – пламенеет пылкий разуми ждет поддержки, к прочим божествамон равнодушен, раб твоим приказам;и, уподобив дивным волшебствам,я помощь ту почту небесным дароми силу страсти передам словам;и докажу, что скаредно недаромЮпитер прочих красотой дарил,глаза твои переполняя жаром,и расточителен в щедротах был,тебя даря прелестным окруженьем,которое я, недостойный, зрил,меж тем как птицы дивным песнопеньемс цветущих лавров оглашали луг,и был изящен речью и движеньемтебе во всем сопутствующий круг,вкушающий беспечности щедроты,в делах любви исполненный заслуг;и вот я жду благой твоей заботы,чтоб крепче сладилась строка к строке,а слогу моему прости просчеты —пишу таким, какой мне по руке,себе ища твоей хвалы сердечной,тебе – хвалы на всяком языкево славе неземной и вековечной.

III

В Италии, затмевающей блеском дольние страны, лежит область Этрурия, ее средоточие и украшение, а в ней – богатой городами, славной благородными племенами, повсюду украшенной замками и нарядными селеньями, обильной тучными нивами – в срединной и счастливейшей части ее благословенного лона к самым звездам вознесся плодородный холм, древними прозванный Коритом[13] еще до того, как взошел на него Атлант[14], первый его житель. Склоны холма меж высоких круч густо поросли лесом из буков, елей, дубов, простирающимся до самой вершины. Справа от него бежит по камням светлый ручей, рожденный в благодатных недрах соседних гор, говором струй оживляющий долину, куда прибыв, после недолгого бега теряется он вместе с названием в водах Сарно. В лесных рощах по склонам Корита таятся отрадные поляны, – прохладные тени и рыщут хищные, быстрые, свирепые звери; многоводные ключи в разных местах орошают свежие травы. Там скитался молодой охотник Амето, навещая фавнов и дриад, обитателей чащ; сам, должно быть, происходя от древних жителей окрестных холмов, как бы памятуя о кровном родстве, он оказывал почести лесным божествам; за то и они дарили его покровительством, когда, одержимый охотничьим пылом, он преследовал в дебрях пугливых зверей, пока Аполлон пребывал высоко над землей. Редко случалось так, чтобы примеченный им зверь – благодаря ли быстроте погони или хитроумным уловкам – не был ранен его луком или настигнут собаками либо, изнемогший, не попал в засаду или не запутался в тенетах; оттого всякий раз Амето являлся к жилищу, отягощенный добычей. Однажды, преуспев больше обычного в излюбленной забаве, радостный, со всех сторон обвешанный дичью, он возвращался со сворой домой и, сбежав по склону холма, очутился в приятной долине, близ того места, где пресекаются струи Муньоне; здесь, истомленный долгим путем, тяжкой ношей и гнетущим зноем, он сложил под раскидистым дубом богатый трофей, простерся всем телом на молодой траве и подставил загрубелую грудь мягким дуновениям ветерка; с лица отер грязный пот жесткой ладонью, пересохшие губы увлажнил росистой