Свортаут Глендон
Благослови зверей и детей
Овечки на месте,
А где пастушок?
Он крепко уснул,
Он прилег под стожок.
Пускай его кто-нибудь
Живо разбудит!
Не надо! Он спит -
Значит, плакать не будет.
1
Там царил ветер. И никогда не замолкал. Захлебывалась ветром горловина каньона. Рождаясь среди сосен, потоки воздуха уносились дальше, и их поглощали скалы. В таких вот местах все дело именно в соснах. Когда ветер стихал в теснине и воздух становился бездвижным и упругим, сосны не унимались. Они все подрагивали, шелестя об ушедшем ветре. Они скорбели. Они хранили память о нем.
Коттону снился сон.
Ранним утром они стояли вшестером посреди загона, за оградой из крепких досок и толстых бревен, и в ожидании сбились в кучу, но не потому, что были напуганы, – они просто еще не привыкли к загону, беспокоились, а ведь, стоя рядом, можно понять соседа по запаху. Они принюхивались друг к другу. Дрожащими ноздрями втягивали жаркий, дикий запах тревоги.
Потом появились люди. Всадники. Открылись ворота. Под улюлюканье они ринулись к выходу, но после того как первая тройка – Тефт, Шеккер и Лалли-1 – выбежала из загона, ворота захлопнулись. Оставалось ждать. Воздух разорвала ружейная пальба. Те трое в загоне всполошились. Они понеслись по кругу, натыкаясь на столбы ограды и ударяясь боками о перекладины, но гнал их не страх, а растущая тревога, ибо в ушах их гремел гром, смысла которого они не понимали. Потом наступила тишина, и они замерли.
Снова появились всадники. Открылись ворота, и вторая тройка – Коттон, Гуденау и Лалли-2 – очутилась в узком проходе, обнесенном по сторонам проволочной сеткой. Славно в такое веселое утро выбраться из загона на волю. У водоема они замедлили шаг, чтобы напиться, но всадники, улюлюкая и размахивая шляпами, погнали их дальше.
Выбежав из проволочного коридора, они остановились. В сотне ярдов от них цепочкой выстроились автомобили, а за автомобилями цепью стояли люди. Тех, что были выпущены раньше – Тефта, Шеккера и Лалли-1, и след простыл. Это было непонятно, так же непонятно, как винтовочный выстрел, от которого Гуденау сперва рухнул на колени, а потом, подогнув задние нога, – на бок. Он как упал, так и остался лежать. Коттон и Лалли-2 принюхались к новому, странному запаху, шедшему от упавшего тела.
Снова треснул выстрел, Лалли-2 подскочил, приземлился на сведенные судорогой ноги, а когда у него в ушах снова прогремел гром, в корчах повалился оземь с остекленевшими глазами, и ярко-красная жижа хлынула у него изо рта и из носа. Коттон учуял кровь. Этот запах был ему знаком.
Новый залп погнал его вперед: он метнулся в одну сторону, но там дорогу ему преградили автомобили, кинулся в другую, но там его встретили всадники. Сопя, он сделал еще одну попытку и боднул проволочную сетку, но от удара только осел на задних ногах. Он отскочил, негодуя на металлическую ограду, не расступившуюся перед ним.
Разгневанный, он остановился. Всемогущий, он взирал на цепь людей, потом увидел дуло винтовки, скользнул взглядом по стволу и остановился глазами на лице женщины, сидевшей на брезентовой подстилке и целившей прямо в него. Женщина выстрелила. И тут он узнал ее. И миг узнавания потряс его, как пуля, вошедшая в его мозг. Он узнал свою мать.
С криком Коттон проснулся.
На лбу, на ладонях, в паху выступил пот. Так что самому стало противно. Ему уже пятнадцать, он здесь старший, взрослым не положено видеть страшные сны.
Коттон проверил который час. Без пяти одиннадцать. И получаса не прошло, как заснул. Приподнявшись на локте, он привычно проверил, все ли на месте. Гуденау, Тефт, Шеккер, Лалли-1… А братец его где же? Тут Коттон вспомнил: после отбоя Лалли-2 перетащил подушечку и спальник под койку. На последней, седьмой койке похрапывал Лимонад, их вожатый, на которого им всем так и так начихать. Разрешите доложить, сэр, отсутствующих не имеется.
Коттон козырнул сам себе, повернулся на спину и прислушался к рыданию ветра в соснах и к писку транзисторов под одеялами. Так убаюкивали себя остальные пятеро – оставляли на ночь невыключенными транзисторы. Так умолкают и погружаются в сон пищащие щенки, если поставить поближе к их подстилке тикающий будильник – он заменяет стук материнского сердца. После отбоя эти пятеро залезают в спальные мешки и, пристроив под боком свои приемнички, ловят музыку в стиле «кантри» на волне Прескотта или задушевные песенки из Феникса. В темноте раздаются гнусавые стенания брошенных девушек, блюзы и электронное воркование, но по мере того как садятся батарейки, музыка угасает, и вот это уже не музыка, а просто кто-то присел у твоего изголовья и оберегает твой сон. Может, Эдди Арнолд, а может, и Арета Франклин. Радио себе пульсирует – и вот ночью уже не так одиноко.
Утром и вечером – вот когда всего хуже. Утром неохота вылезать из спальника, этого надежного укрытия. Гуденау подвывал. Тефт почесывался. Шеккер и братья Лалли тянули с одеванием, словно там, за стенами, жизнь уже затаилась и ждет их, держа наготове свои клыки и когти. А вечером их пугала наступающая тьма и ее спутники, страшные сны – заведомый уход сознания в неведомое. Чего только они не делали, чтобы не ложиться. Тефт отправлялся в уборную. Шеккер трепался. Гуденау при свете фонарика читал детективы и журнальчики. Лалли-1 швырялся подушками. Все хлебали воду из фляжек, повешенных у изголовья. Шеккер лопал шоколад. Гуденау в поисках опасностей высвечивал фонариком темные углы. А Лалли-2 своим фонариком рисовал на голых стенах световые иероглифы – неразборчивые послания из сегодня в завтра. Помолюсь на сон грядущий – пусть фонарик светит пуще. Впрочем, теперь вечера проходили не так уныло, как вначале. Коттон этим гордился. И все-таки радости мало, а уж сегодня все просто пошло насмарку. Худший вечер за все лето.
Они вернулись из похода с ночевкой в Каменном лесу не поздно. Умылись, сходили в столовку, кое-как поели. Только вышли оттуда, и Гуденау у всех на виду вытошнило. Вывернуло наизнанку. Гуденау писался по ночам. За это его уже успели вытурить из двух домиков. Сначала по домикам никого не распределяли. Селись где хочешь или где можешь, куда пустят или просто где придется. Через несколько дней, согласно принятой в лагере теории, каждый сам найдет свое место, обретет дом вдали от родного дома и займет подобающее положение, ибо дух соревнования и особенности темперамента с неизбежностью разведут в разные стороны победителей и побежденных, нормальных и чудаков. Предоставьте детей самим себе, и тридцать шесть мальчишек естественным путем разобьются на шесть отрядов, каждый - в своем домике и со своим вожатым. Гуденау было четырнадцать, а он все еще писался. И вообще был неженкой и неумехой - только здорово умел делать из бисера индейские пояса и повязки. А еще он скучал по дому, все время плакал и, когда на второе утро его вытурили во второй раз, в одних плавках залез по горло в бассейн - маленький искусственный водоем - и так и стоял там, хныча и обещая утопиться. Ни вожатые, ни мальчишки не отнеслись к этому серьезно. На вопросы, когда же он нырнет да не вынырнет, Гуденау, всхлипывая, отвечал, что вода холодная. Ребята у бассейна так и покатились. Но когда его спросили, почему бы ему не утопиться в собственном спальнике - там хоть и мокренько, зато тепло, он, подняв фонтан брызг, с головой ушел под воду в том месте, где на привязи стояли байдарки. Так Гуденау и сидел в воде, пока днем Коттон не уговорил его вылезти и переселиться в его домик. Тут, обещал он, над ним смеяться не станут, а ежели попробуют, он, Коттон, им задаст. Как прошел вечер, после того как Гуденау вытошнило, Коттон не помнил – помнил одно, что другого такого вечера за все лето не было. Мальчишки ходили как в воду опущенные, не в силах пережить то, что увидели днем. Заговаривать об этом они боялись. Возвращались из столовой, еле волоча ноги, словно стерли их в кровь, и каждый шел сам по себе, прячась от других в сумерках среди деревьев. Впервые они торопили наступление темноты.
После отбоя домик стал больше похож на больничную палату. Лалли-2 удалился под кровать. Остальные расползлись по спальникам, как по норам, и врубили транзисторы на всю катушку. Никто в этот вечер не бегал по маленькому, не трепался, не швырял подушками, не читал, не жевал, не пил воду из фляжки, не играл фонариком. Все искали спасения во сне, но покоя не обрели. Пришло время выговориться. Выблевать увиденное днем. Всю ночь в домике бушевало эхо. Гуденау вертелся с боку на бок. Тефт скрипел зубами. Братья Лалли подвывали от страха. Коттону снилось, что все они заперты в загон и в них стреляют собственные родители. И в их ночных воплях лепетали ид и эго[1], запах крови сплетался с человеческой жестокостью, между тем как Дионна Варвик голосила о душе человеческой, а Рой Акафф пел о грехе и искуплении. Но тщетен был этот вокальный катарсис.
Коттон прислушался. Что-то было неладно. Он насчитал четыре работающих транзистора вместо пяти. Сев на кровать, он заглянул под соседнюю койку. Лалли-2 там не было. Надев кеды, Коттон – как был, в трусах – пришлепал к дверям и по дорожке дошел до сортира. Там горел свет, но никого не было. В душевой тоже. Назад Коттон вернулся уже быстрее и, снова заглянув под койку, обнаружил, что наполовину обгоревшей поролоновой подушечки, которую Лалли-2 привез с собой из дома, тоже нет. Все ясно. Минуту он не двигался. Спросонья познабливало. Коттон знал, что случилось, но и себе самому не признался бы, что знает.
Он подошел к койке Лалли-1, зажал ему рот ладонью и ткнул под ребра. Лалли-1 дернулся и замычал.
